История Венгрии. Тысячелетие в центре Европы - Ласло КОНТЛЕР

Получить согласие венгерского государственного собрания, однако, оказалось не так просто. Трансильвания и Хорватия, имевшие собственные правительства, признали легитимность «Прагматической санкции» соответственно в 1721 и 1722 гг., тем не менее, большинство венгерских дворян считало, что уступки 1687 и 1711 гг. и так уже были с их стороны чрезмерными. И действительно, на государственном собрании в 1715 г. Карл III подтвердил право венгерских сословий избрать себе короля, если у него самого не будет наследника (тогда он еще надеялся на рождение сына). Поэтому до заседания государственного собрания весной 1722 г. необходимо было проделать большую подготовительную работу, чтобы закон о «Прагматической санкции» был принят. Представители двора провели множество неформальных бесед с целью обеспечить закону поддержку со стороны та- /253/ ких видных магнатов, как Карольи, Палфи или Эстерхази. Было роздано много земельных наделов, дворянских званий и прочих привилегий, не говоря уже о чистой пропаганде вроде намеков на пока еще актуальную османскую угрозу. Все это, в целом, помогло обеспечить необходимое большинство голосов. Сразу после объявления о начале работы собрания депутаты проголосовали за признание легитимности женской линии династии Габсбургов, хотя ограничили действие закона дочерьми Карла III, Иосифа I и Леопольда I и сохранили за собой право свободно избирать короля в случае вымирания всего потомства этих монархов (весьма наивная оговорка, если учесть, что потомство этих королей живо и поныне). Венгрия наряду с родовыми владениями Габсбургов была объявлена «единой и неделимой» территорией. Отныне ее свобода и целостность в случае иностранной агрессии находились под защитой всех остальных частей Габсбургской империи. Не считая очень краткого периода после принятия в 1849 г. Декларации независимости, именно эти законы и указы определяли политические взаимоотношения Венгрии с Австрией вплоть до 1918 г., хотя на заседаниях венгерского государственного собрания часто разгорались дебаты по поводу того, что законы I–III 1723 г. были сформулированы слишком уж обобщенно и нечетко. Что сделало эти законы классическим образцом политического компромисса между монархией и господствующими сословиями – прежде всего, разумеется, аристократией, – так это приостановка законодательной работы государственного собрания над конституционными нормами (конечно же, заявленная в качестве временной меры) взамен на твердое обещание государя сохранять в стране сословно-корпоративный строй и привилегии дворянства.

Далее, к социальным аспектам этого политического компромисса относятся натурализация в Венгрии довольно значительного числа австрийских и прочих имперских аристократов, а также установление более тесных связей между венгерскими магнатами и многонациональным классом крупной европейской знати, обосновавшейся в городе-космополите Вене. Накануне освободительных войн с турками более двухсот семей австрийских и богемских аристократов переселились в Венгрию, где получили огромные поместья за свои прошлые военные заслуги. Среди них были представители таких известных фамилий, как Харрукерны, Алтаны, Траутзоны и Шёнборны. Хотя многие из этой новой знати позднее либо продали свои имения местным магнатам по причине неприспособленности к здешним условиям, либо смешались с ними путем многочисленных брачных союзов, то об- /254/ стоятельство, что они сразу были наделены правом голоса в венгерском государственном собрании, вызывало к ним всеобщее чувство недоверия.

Конечно, венгры-лоялисты сами прилично поживились при распределении земель, вновь отвоеванных у турок и конфискованных у Ракоци и других эмигрантов. В Венгрии XVIII в. проживало около двухсот очень богатых аристократических семейств, представленных либо потомками старинной знати – Эстерхази, Баттяни, Эрдеди или Палфи, – либо нуворишами вроде Грашальковичей, сумевших завладеть обширными владениями и приумножить их, либо крупными военными и государственными деятелями, как, например, Орци, Сапари, Дежевфи или Фештетичи. Их политический вес среди дворянства, насчитывавшего примерно 40 тыс. человек, в этот период постоянно увеличивался. Усиление их социально-политического влияния происходило на фоне резкого изменения самой природы лидерства сравнительно с XVI–XVII вв. Прежде родовые крепости и замки магнатов представляли собой не только центры общественной жизни регионов, но также места службы, где дворянская молодежь округа осваивала азы военного искусства и политики. К XVIII в. эти укрепления и замки либо были уже разрушены, либо утратили свои общественные функции. В империи остался один-единственный двор, и это был двор короля в Вене, а замки магнатов стали выполнять чисто хозяйственную роль феодальной усадьбы. Во время правления Марии Терезии, когда, наконец, в стране установилось относительное спокойствие и жизнь стала постепенно налаживаться, было построено около двухсот новых помещичьих особняков, превратившихся в средоточия провинциальной светской и культурной жизни для высших слоев венгерского дворянства. Один из таких особняков – дворец князя Миклоша Эстерхази в Фертеде с великолепными залами и гостиными, с парковым ансамблем и увеселениями, с театральными постановками, музыкальными концертами и оркестром под управлением самого Йозефа Гайдна, служившего этому княжескому роду в течение трех десятков лет после 1761 г., – вполне успешно, по мнению многих современников-иностранцев, соперничал даже с Версалем. Однако основным центром культуры, где будущим владельцам загородных дворцов прививали вкус к пышной изысканности позднего барокко и рококо и где отдельные венгерские магнаты также имели собственные дворцы, оставалась Вена. Хотя роль венгерской аристократии в центральном аппарате империи Габсбургов не может идти ни в какое сравнение с той, которую играло австрийское и богемское чиновничество, /255/ многие венгерские вельможи служили в Венгерской придворной канцелярии или в Венгерской палате, где трудились рука об руку с многонациональной элитой столицы Габсбургов.

«Обыностранивание» или, скорее, «отчуждение» этой уверенной в себе, космополитической, рафинированной «отечественной» элиты часто преувеличивалось. Сначала эту элиту поругивали представители среднего и мелкого дворянства, которые по мере угасания эйфории, связанной с новым обретением страной единства, поняли, что Вена отнюдь не нуждается в равной и безусловной поддержке со стороны всего венгерского дворянства. Магнатов, служивших венскому двору, обвиняли в чрезмерном честолюбии, их успехам завидовали. Их не любили во всех трех тысячах вполне обеспеченных дворянских семействах Венгрии (не говоря уже о массе провинциальных «босоногих землевладельцев»), критикуя политические взгляды, образ жизни и интересы космополитической аристократии. Высокая должность в иностранной столице, светскость манер и свободное владение современными европейскими языками, общекультурная и специальная научная подготовка, деловитость и целеустремленность – все это могло казаться всем принадлежавшим к элите «изнутри» единственным способом окультурить венгерское дворянство, поднять его до уровня ближайших западных соседей. Однако те, кто к элите не принадлежал, кто оставался «снаружи», клеймили этих вельмож за отсутствие у них патриотизма. «Аутсайдеры» чувствовали, что магнаты, сдав часть своих традиционных позиций, получили за это вполне солидную компенсацию, тогда как для представителей рядового дворянства усиление централизации власти с одновременной утратой магнатскими имениями их социально-административных функций обернулось крахом очень важного для них карьерного роста, ради которого прежде они могли проявлять свои способности и защищать свои интересы. Как только распались старинные узы социального партнерства, куда острее стала чувствоваться классовая неоднородность дворянства – жизнь магната как небо от земли отличалась от жизни сельского помещика, для которого заседания государственного, да и местного собрания стали слишком редкими событиями, чтобы можно было блеснуть там своим талантом. Поэтому в сельских поместьях часто царили грубость нравов и неотесанность манер. Помещик обычно правил своей семьей и хозяйством, как тиран. Он ничего не знал и знать не хотел о современной Европе, он развлекался, устраивая судебные тяжбы с соседями, занимаясь охотой или предаваясь пьянству. Эрудиция такого помещика в основном ограничивалась /256/ умением более или менее сносно изъясняться на латыни, знанием «старых законов» страны и региона, высшим авторитетом он считал Вербеци и свято верил в дворянские вольности. А поскольку такие помещики были склонны отождествлять себя со всей страной, а собственные права и интересы – с интересами национальными, то вся их оппозиционность (равно как и остаточная оппозиционность аристократии, также во что бы то ни стало стремившейся удержать собственный статус) ограничивалась демонстрацией своих обид и защитой своих интересов.