Песочные часы - Ирина Гуро

Что он ему? И не Филиппу, а мне, которого он в первый раз увидел, открылся Макс. Он боялся Филиппа. Значит, он знал, что Филипп осудит его. Макс не хотел в его глазах быть убийцей.

Я вспомнил, что Макс не ответил на мое письмо, написанное после посещения Кепеника. Не мог, да и не хотел я сообщать ему то, что узнал, и написал, что семья Малыша уехала неизвестно куда. Макс не ответил. Он и Филиппу не писал. Впрочем, и раньше бывали такие «мертвые периоды», когда вообще не поступало ни весточки с фронтов, а потом вдруг приходили письма изрядной давности.

И это объясняли тем, что военная цензура задерживала поток писем во время подготовки наступления, чтобы исключить нарушение ее секретности…

Я отвлекся от разговора, в котором теперь принимал участие и Филипп.

Он уже не казался мне чем-то огорченным, как будто в этом мимолетном разговоре было для него нечто значительное.

И я решился спросить его:

— Господин Кранихер, вы не знаете: доктор Зауфер будет у нас сегодня?

Он не глядел на меня, доставая что-то из-под стойки, и оттуда спокойно ответил:

— Нет. Он уехал.

Филипп поставил на стойку нераспечатанную бутылку кюммеля и, так же не глядя на меня, добавил:

— Ты беспокоишься насчет чемодана? Я припрятал его. Поскольку господин Зауфер вернется не скоро… Да, чуть не забыл! Он просил передать тебе… И спасибо за услугу.

Он протянул мне монету и тут взглянул на меня… Я держался всеми силами, взял монету, положил ее в карман… При этом я коснулся медальона и мельком подумал: «Какое счастье, что я оставил его у себя. И теперь никто не узнает, что господин Зауфер вовсе не…»

Но эту мысль тотчас отодвинула другая: «Но и он никогда не узнает, что я вовсе не…»

Я думал об этом с такой остротой и безнадежностью, потому что воспринял слова «уехал… вернется не скоро…» как «скрылся». Как иначе я мог воспринять их, зная в полной мере, кто такой Зауфер? И если Филипп вовсе не вкладывал в них такого смысла, так ведь для него господин Зауфер не более чем просто привычный посетитель его заведения. Для него это потеря «штамгаста», и все! А для меня…

В эту минуту я ненавидел своего хозяина, будто он был причиной моей беды, моего крушения… Того, что все осталось по-прежнему, что мне уже не пробиться в мир, который — теперь я это твердо знал — есть, существует… К людям, которые сожгли выставку «Русский рай», которые печатают листовки с призывами покончить с проклятым рейхом и кончать войну; которые умело и безошибочно выводят из строя машины и изготовляют негодные в действии фугасы; и помогают бежать русским из плена…

В моем сознании выстроились все факты, о которых я слышал или читал, мелкие и значительные, давние и сегодняшние: крушение воинского поезда и граната, брошенная в окно локаля, где собрались гитлерюнги; расклеенная на заводе подъемных сооружений Бамага листовка «Сталинград — первый нокаут Гитлеру!»— о ней рассказывали у нас в «Часах» — и «экспедиция» господина Энгельбрехта…

Сколько раз я вплотную подходил к этому миру, я уже был на пороге его… И всякий раз меня отбрасывало назад, в тихую заводь Линденвег или в бури в стакане воды, бушующие в «Песочных часах»… Как будто я только и был способен, что таскать подносы с пивными кружками и якшаться с гитлерведьмой…

От горькой обиды, от чувства унижения и своей беспомощности я готов был сейчас же сорвать с себя белую, лакейскую куртку, все бросить, уйти… Куда?.. Я сам не знал. «Не могу больше», — мне показалось, что я произнес эти слова вслух…

Филипп внимательно посмотрел на меня.

— Знаешь, Вальтер, ты мне не нравишься сегодня, — сказал он добродушно. — В самом деле, что с тобой?

— У меня головокружение: я, наверное, угорел в вагоне электрички, — нескладно соврал я.

Луи-Филипп обвел взглядом комнату: кое-кто уже расплатился и снимал свое пальто с вешалки. Другие были все так же погружены в рассуждения: мог Паулюс или не мог…

— Ступай наверх, к Максу, поспи. Я позову тебя, когда можно будет делать уборку, — предложил Филипп, и я обрадовался, потому что у меня уже не было сил ломать комедию.

Я вошел «к Максу». Не зажигая света, с размаху бросился на койку. Слезы хлынули у меня из глаз, словно я открыл им шлюзы одним этим своим движением. Я плакал, как маленький, нисколько не стыдясь. Чего мне стыдиться? Да, я плачу, как ребенок! Что это в сравнении с тем, что я живу, как неразумный ребенок, как растение, как неодушевленный предмет!.. Нет, хуже! Я живу, как СООБЩНИК! Да, я сообщник… Чей? Гитлерведьмы Альбертины. Кабатчика Филиппа. Проститутки Лени. Торговца порнографией, — я вдруг забыл его имя… И когда все они провалятся в тартарары, я уйду вместе с ними со всеми; меня разбомбят томми с ними вместе в их мерзком подвале или скосит советский снаряд. Туда мне и дорога… Мне не с чем вернуться, не с чем!..

Но если так, если надежды мои на перемену, которую посулил мне плоский медальон из эрзац-кожи «под лягушку», потерпели крах, то ведь есть еще один выход: действовать в одиночку… Да, надо продумать, надо найти путь… Можно бороться и в одиночку…

Возможно, у меня уже тогда начиналась лихорадка, меня трясло, мысли путались, и время от времени я терял представление о том, где нахожусь. То мне казалось, что я на своей «девичьей» постели у Альбертины, то, что я опять — в вагоне электрички и голос Уве повторяет мне: «Угнали… угнали…»

Было совсем темно, светомаскировка не пропускала ни лучика света извне, да, кажется, и ночь была темная. Я не знал, сколько времени тут лежу, но помнил, что Филипп должен позвать меня. Я все время помнил об этом, даже когда мне представлялось, что я — в вагоне электрички…

И вдруг все: и неясность сознания, и озноб, и сумятица мыслей, — все пропало от одного-единственного, четко раздавшегося в тишине дома звука…

Это был звук выстрела. Стреляли из пистолета. Или револьвера. И я точно знал где: в тире. В тире, который располагался прямо подо мной. Там раздался этот выстрел и оттого был так ясен и бесспорен…

Я еще не успел ничего придумать, ничего объяснить. Еще ни одна догадка не коснулась моего сознания, но я уже почувствовал что-то НЕСЛУЧАЙНОЕ в этом звуке, что-то очень значительное и поворотное в том, что в тире бирхалле «Песочные часы» в ночное время раздался выстрел из настоящего оружия… Но если бы и пришла догадка, я не успел бы ее взвесить и оценить, потому что выстрел повторился…

И теперь я уже ждал продолжения, бесшумно сполз с койки и лег на пол, прижавшись к нему ухом. Когда я лег так и ощутил прикосновение холодных досок к моему лицу, мгновенное воспоминание пришло вместе с ним: я уже когда-то лежал так, плотно вжавшись в твердый балласт железнодорожного полотна и положив щеку на рельсы… И слышал приближение поезда, вышедшего из туннеля…

Но это было в бреду.

Может быть, и эти выстрелы тоже мне пригрезились? Теперь они звучали один за другим с равными промежутками, словно то была учебная стрельба. И этим начисто снималось предположение какого-то налета на дом, перестрелки. Нет, больше всего это походило именно на учебную стрельбу… Черт возьми! Я, стрелок первого класса «Динамо», все же могу отличить пистолетный выстрел от выстрела мелкокалиберки!.. В тире «Песочных часов» кто-то стрелял боевыми патронами из пистолета! Я даже готов был поручиться, что это пистолет крупного калибра…

Теперь, когда я лежал на полу, отделенный от тира только дощатой перегородкой, не очень толстой, потому что «Максова» комната была надстройкой, — я слышал голоса там, в тире. Невозможно было разобрать, кому они принадлежат, но улавливался тон — там шел обычный обмен репликами, — ничего говорящего о какой-нибудь схватке, стычке, перестрелке…

А ведь я все время чувствовал наличие вокруг меня какой-то тайны! Но как случилось, что они оставили меня свидетелем?..

Щелкнув зажигалкой и посмотрев на часы, я получил немедленный и точный ответ на свой собственный вопрос: было два часа пять минут пополуночи. Филипп забыл, что отправил меня «к Максу»!..

И я, не раздумывая больше, кубарем скатился по ступенькам вниз. Я вовсе не соблюдал осторожности, — вероятно, мои поспешные шаги были бы услышаны, если бы их не заглушил очередной выстрел.

В «зале» было темно: свет падал лишь из открытой настежь двери тира, где горели в полный накал лампы у мишеней и над конторкой.

Они оставили дверь тира открытой, потому что были в полной уверенности, что одни в помещении…

Это я сообразил. Но какое-то затмение нашло на меня: я и не подумал о том, что дверь в тир помещается между мишенями и «линией огня»!

И, ясно слыша отчаянный крик Филиппа: «Назад!», вовсе не отнес его к себе. И шагнул через порог, словно был закован в броню или пуленепроницаем…

Выстрел я тоже услышал, но не почувствовал ни испуга, ни боли. И, падая, увидел…