Песочные часы - Ирина Гуро

И я решительно поднялся со скамьи и прошел под арку. Теперь я уже совсем ясно припомнил массивную дверь с бронзовой панелью и с модным микрофоном рядом со старинной табличкой: «Вход только для господ».

А вдруг эта привратница больше не живет здесь?

Я стоял в партере, перед дверью ее квартиры, и уже поднял руку на уровень звонка…

Новая мысль остановила меня: дом такой большой, сотни квартир! Возможно простое совпадение: мало ли кто мог оставить чемодан у консьержки? Почему это должно быть связано именно с тем арестованным жильцом дома? С Генрихом Дешем? И как я могу это проверить? Вспомнит ли она, что я уже приходил к ней? А если нет, надо ли ей напомнить? Наверное — да. Быть может, в этом случае она что-нибудь скажет. Например: «Значит, вы все же нашли господина Деша?» Или: «Как поживает господин Деш?» И в этом случае я буду точно знать…

Кто-то спускался сверху по лестнице, и мне не оставалось ничего другого, как нажать кнопку звонка.

Привратница была та же самая. Она не узнала меня или не показала виду. Я подал ей письмо и стоял со шляпой в руке, пока она шарила по карманам передника в поисках очков, которые оказались в комнате, и ей волей-неволей пришлось пригласить меня войти.

Прочитав первые строчки, она предложила мне сесть. Я ждал, пока она сама сядет, но она заметалась с письмом в руке по комнате, и я уже подумал, не затерялся ли чемодан.

Потом она выскочила в переднюю и оттуда закричала, чтобы я ей помог: она никак не могла наладить стремянку. Я попросил разрешения сам достать чемодан: «Он, верно, тяжелый…»

Она согласилась, и я пушинкой взвился вверх. Но, открыв дверцу антресолей, чуть не упал со стремянки: там стояли три — три! — чемодана и, кажется, за ними — антресоли были глубокие — еще…

— Вон тот, справа, серый, с широкими ремнями, — сказала привратница равнодушно.

Серый чемодан стоял у меня в ногах, и я все время ощущал его как нечто враждебное: словно чужую собаку, которая вот-вот тебя схватит за ногу! С чего я взял, что арестованный друг моего отца Генрих Деш и господин Зауфер — одно и то же лицо? Когда я избавлюсь от своих безумных фантазий?

Что из того, что я напомнил привратнице: «Я уже был у вас как-то. Справлялся об одном вашем жильце». — «Не помню», — сказала она и отвернулась. Наверное, ей надо было сколько-то дать за хранение? Но я не имел на то указаний. А собственно, почему? В такой ситуации обязательны чаевые. Просто обязательны. И если господин Зауфер не упомянул о них, не говорит ли это о том, что здесь действуют иные отношения?..

Кажется, я опять попался на крючок фантазии.

У Галлешестор у меня была пересадка. Когда я подхватил загадочный чемодан, из-под его широкого ремня высунулся маленький плоский медальончик из такой же кожи, как чемодан. В такие медальончики вставляется визитная карточка или просто записка с фамилией владельца чемодана. И я сразу понял, почему он оказался спрятанным за ремнем, а не болтался, как положено, прицепленный за ручку чемодана… Просто-напросто у него порвался ремешок. Может быть, когда чемодан впихивали на антресоли… И чтобы он не потерялся, его засунули за ремень. Все ясно как день…

Никакой мистики не было и в том, что на карточке, всунутой в медальон, значилось: «Доктор юрис. Генрих Деш». Вот так.

Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вернуться к окружающему, посмотреть в окно: не проехал ли я свою остановку!

Но как раз мы к ней приближались.

На улице шел дождь со снегом. Нужный мне омнибус стоял где положено, но в своем волнении я не обратил на него внимания, и он отошел… Уже смеркалось, и я стал под самым фонарем, чтобы еще раз прочесть фамилию владельца чемодана… Может быть, мне почудилось? Может быть, снова — мои фантазии?

Я тщательно спрятал медальон во внутренний карман пиджака, у меня было такое чувство, что он может исчезнуть, растаять или более просто: потеряться… Кожаный медальончик с бесценной визитной карточкой, на которой готическими буквами напечатано: «Генрих Деш»… Вот так.

То самое имя, которое я заучил еще в Москве. То имя, которое назвал мой отец в тот вечер, когда мама сидела у окна в синем платье, кутаясь в шаль, и смотрела на меня блестящими отчаянными глазами.

Я промок до нитки и очень хотел зайти куда-нибудь выпить чашку кофе и насладиться своим открытием. Но не знал, как поступить с чемоданом: я боялся сдать его в гардероб.

Мне оставалось только втиснуться, — уже наступил час пик, — в омнибус. Чемодан я все время ощущал у своей ноги: сейчас я испытывал к нему нежность, почти родственное чувство. В его серой поверхности с пупырышками «под лягушечью кожу» — это, вернее всего, была имитация — виделось мне что-то скромное и достойное, как в его владельце: доктор Зауфер всегда мне нравился, спокойный, дружелюбный…

Все это хорошо. Но если я передам ему чемодан вместе с медальончиком… Тогда он — для конспирации— скажет: «Это чемодан моего знакомого». И я буду возвращен в исходное положение… Судьба уже не раз играла со мной в «Путешественника» — там на доске имелся такой кружок: если фишка попадала на него, весь путь приходилось проделывать сначала…

А если я задержу у себя медальончик? И верну его отдельно? Подходило. На том я и остановился.

Дождь лил не переставая, пока я тащил чемодан от омнибусной остановки к бирхалле.

Но я все-таки перевернул песочные часы: сейчас это было как нельзя более уместно!

Когда я открыл дверь бирхалле, то вдруг подумал, что в ней все выглядит точно так же, как в первый вечер моего появления здесь…

Луи-Филипп возвышался над стойкой среди блистающих предметов, как милостивый и демократический монарх. А на высокой табуретке перед ним сидел Франц Дёппен. И они шептались, словно родные братья… А помещение было почти пустым, только в углу сидела какая-то пара…

Все — как тогда. Но ведь то было еще до Сталинграда и даже до поражения под Москвой. И до того, как я разбросал листовки… И до того, как я встретил своих девчат… И до признания Макса…

Значит, время все-таки не пересыпалось так равнодушно и без всякого толку, как песок в часах… Что-то случалось, что-то приближало меня к свершению. И вот приблизило. Никогда еще я не подходил к нему так близко, как сейчас!

И с этой счастливой мыслью я грохнул на пол чемодан.

Луи-Филипп посмотрел на меня:

— А, ты привез чемодан доктора Зауфера?

— Да, я привез его! — ответил я таким тоном, словно совершил подвиг Геракла: это у меня невольно получилось.

— Поставь его за перегородку, — сказал Филипп будничным голосом, словно речь шла об обыкновенном чемодане обыкновенного господина Зауфера…

Боже ты мой! Он же ничего не знал, слепой, как крот, монарх Луи-Филипп. И Франц не знал. Только я один знал. И был счастлив…

Поставив чемодан за перегородкой, я снял мокрое пальто и пиджак и надел белую куртку.

— Садись, выпей чего-нибудь! — предложил Филипп.

И я выпил большую рюмку штейнхегера, мысленно произнеся длинный и сложный тост в честь путешественника, который, доходя до определенного кружочка на карте, всегда должен был возвращаться в исходное положение. Но однажды миновал опасный кружочек и двинулся вперед…

Я произнес мысленно этот тост и осушил рюмку до дна.

— Ого, — сказал Франц.

Я сидел на высокой табуретке рядом с ним, и мне было очень хорошо, потому что я знал, что скоро придет господин Зауфер, который вовсе не Зауфер, — должен же он распорядиться своим чемоданом…

Я так глубоко задумался, что вовсе отключился от окружающего. А когда очнулся, мне показалось, что все пропало: господин Зауфер ушел и чемодан исчез… Меня охватил такой ужас, что я вне себя бросился за перегородку и опомнился, только увидев чемодан там, где я его поставил.

Филипп убирал со столиков в совершенно пустом зале. Меня это удивило.

— Ну и окосел же ты! С чего, спрашивается? — сказал Филипп добродушно. — Иди домой.

Я посмотрел на часы и с великим удивлением увидел, что почти полночь!

— Господин Зауфер не приходил?

— Нет. А ты не беспокойся. Чемодан цел будет. Разве доктор сказал, что обязательно придет сегодня?

Нет, он мне этого не говорил. Он, конечно, мог прийти, когда ему заблагорассудится…

Это я никак не мог его дождаться!

Ощущение перемены держало меня в непреходящем напряжении. Все вокруг словно бы изменило свой цвет и форму. Как будто я смотрел сквозь очки, привносящие что-то новое в мое восприятие. Обычные предметы заговорили со мной, как друзья.

«Что ты смотришь на меня, словно эта славная битва положила начало всем бедам Германии? — говорила мне картина, аляповато изображавшая битву под Танненбергом. — Может быть, ты думаешь, что старый господин, вошедший с ней в историю, много-много лет спустя в свою очередь втащил в историю некоего Шикльгрубера? Гинденбург и глазом не успел моргнуть, как им завертел шустрый канцлер… Не ищи виновных в столь отдаленной от нас эпохе, копай где-нибудь поближе…» — «А где поближе? Может быть, в тех годах, когда мои родители…»