Песочные часы - Ирина Гуро

Он понял меня и подхватил:

— Ну, это уж конечно. В конце концов… Мы имеем еще тысячу лет впереди, чтобы все наладилось.

Мы оба засмеялись. Мне было приятно слушать его: я понимал, что не он один так судит.

— А с чего ты, Вальтер, сюда? В Берлине голодно? Хочешь наняться сюда, на строительство?

— Какое строительство?

— Ты не знаешь? Тут будет сооружаться комбинат всяких пищевых эрзацев…

Я удивился: время для строительства было неподходящим, тем более вблизи столицы.

— Говорят, что — взамен разбомбленного, — теперь часто так: восстанавливать смысла нет, а что там осталось— сюда перетянут…

— Пожалуй, ты правильно поступил, Уве. Я вот и хотел посмотреть: нельзя ли тут устроиться… — наконец нашел я правдоподобное объяснение.

— Это запросто. Хочешь, я сведу тебя к нашему лейтеру?

— Я подумаю. А кроме тебя, кто-нибудь остался из нашего отряда?

— Нет. Я один. Деревенских ведь мало было. А берлинцы — они народ такой: хоть под бомбами, а в столице!

— А девушки, помнишь, «осты»… Работают?

Почему-то я медлил с этим вопросом — и теперь, задав его, вдруг явственно почувствовал неблагополучие, неудачу…

— Нет. Их сразу угнали.

— Куда? — вырвалось у меня.

— Да кто его знает. Лагерь все равно что воинский эшелон — станция назначения не обозначена… А здесь, знаешь, такое дело: побег у них был — трое военнопленных дали деру… И вроде им даже оружие кто-то передал. Так говорили. — Уве вдруг улыбнулся — Девушки хорошие были. Девушки, они всегда девушки, даже «осты», — добавил он философски.

На обратном пути нашу электричку «затерло»: мы долго стояли, пропуская поезда с платформами, покрытыми брезентом, под которым угадывались орудия. Потом, выбившись из графика, «замораживались» у семафоров.

Можно было предполагать нарушение работы транспорта по военному времени, но именно это заявляло громче другого о наступающей разрухе.

2

Я попал в бирхалле, когда там уже сидели первые посетители. Луи-Филипп необычно резко и прежде, чем я успел принести свои извинения, спросил, что означает мое опоздание.

— Простите, господин Кранихер. Я ездил за город, поезда теперь ходят вне расписания…

— А чего тебя понесло за город?

Меня удивил его тон. Хозяин, наверное, был чем-то расстроен: никогда он не вникал в мои дела. Да я ведь и работал на совесть.

Но я не был готов к объяснениям.

— Хотел проведать тетку, — ляпнул я первое пришедшее на ум и тут же понял, что совершил ошибку. Теперь от этой «тетки» не отделаешься!

— Приступай! — бросил он коротко.

Я кинулся за перегородку. Чемодан Зауфера стоял на своем месте. «Все чепуха по сравнению с этим, — сказал я себе, — все чепуха. Даже накладка с девчатами».

Я челноком сновал между столиками, потому что наступил час пик и почти все они были заняты. Господина Зауфера не было, да я и не ожидал его так рано.

А потом я так замотался, что перестал следить за временем, и вдруг опомнился, что ему давно бы пора быть на месте.

Я успокаивал себя: ведь не каждый вечер сидит он тут за своим пивом и крендельками… И уже, наверное, не к спеху ему нужен чемодан, раз он столько времени простоял в этом шикарном доме у привратницы… И куда же деться — и Зауферу и чемодану?

Но противное беспокойство, даже тревога, проникало в меня. Я слишком размечтался. Слишком приблизил в мыслях свое высвобождение. Высвобождение из оболочки Вальтера Занга, которая тяготила меня, как старая змеиная кожа. Правда, я все равно не смогу отбросить эту оболочку. Это так, но тогда она не будет тяготить меня, а только укрывать…

Такое никогда со мной не случалось: я пролил кофе, — к счастью, на свою куртку, а не на гостя. Но это были остатки хорошего ячменного кофе, и куртку тоже было жалко: хотя я тотчас замыл ее теплой водой, мне показалось, что пятна остались.

Машинально я, как всегда, прислушивался к разговорам. Бурно обсуждалось весеннее оживление на фронтах.

— Хороший урок всегда идет на пользу умному и дальновидному человеку, — назидательно говорил сожитель фрау Дунц, зачастивший к нам.

— Так это умному и дальновидному, — коротко отвечал Густав Ланге.

— Новое наше наступление должно быть успешным, — говорили за другим столиком.

Вырезанная из газеты карта военных действий на юго-западе России переходила из рук в руки. Стратеги «Песочных часов» глубокомысленно судили: мог Паулюс держаться дальше или не мог. За другим столиком были заняты спором о преимуществах рейнско-нижнесаксонской крови.

Густав Ланге был, пожалуй, самым молчаливым среди наших гостей, но к нему прислушивались, зная, что старый мастер слов на ветер не бросает. Да и слова его относились к вещам конкретным. «Качество крови» его не занимало, стратегом он себя не мнил. Я никогда не слышал, чтобы он занимался любимым делом наших завсегдатаев: прогнозом хода войны.

Сейчас за столиком, где сидел Ланге, говорили о выставленном на площади в агитационных целях русском танке.

— Конечно, сюда натаскали все битое-перебитое. Но спрашивается: не в таком же ли виде и наше фигуряет у русских? Так на фиг нам показывать это решето? — говорил собеседник Ланге.

Мастер, не отвечая, пожал плечами. Затем уронил негромко:

— Да нет, это интересно все же. Сварка у них, у русских хороша. Высокий класс.

Мотаясь с подносами, я не переставал думать о Зауфере. Медальон Генриха Деша я побоялся оставить в кармане пиджака за перегородкой и все время ощущал его через накрахмаленное полотно куртки, словно он был не из эрзац-кожи, а из раскаленного железа. И каждый раз, как хлопала входная дверь — негромкий приглушенный звук, который я всегда слышал, — у меня начинало так биться сердце, что я боялся чего-нибудь натворить! И в первый раз за все мое официантское существование чувствовал себя как слон в посудной лавке.

Всегда в бирхалле случался такой момент, наступала как бы пауза, когда никому ничего уже не надо было подавать, все были заняты своим пивом, своим кофе, своими разговорами… И я, усвоив профессиональное обыкновение кельнеров и парикмахеров не присаживаться в перерывах, а только стоя расслабляться, — задержался у стойки. Я ожидал, что Луи-Филипп даст мне какое-нибудь поручение, как обычно: что-то откупорить, что-то принести: он любил, чтобы я все время был в деле.

Но он даже не обратил на меня внимания, прислушиваясь к разговору клиентов, который перебросился от разбитого русского танка на события в Люстгартене. В свое время о них судили и рядили на все лады. Речь шла о выставке, устроенной для пропаганды, под названием «Русский рай». Она, по мысли устроителей, должна была показать «варварство и дикость» русского народа, отсталость промышленности, примитивность быта и все в таком духе. Был там «макет Минска», который изображал ряд изб, крытых соломой. А Красная Армия была представлена зверского вида «Иванами», вооруженными секирами и топорами.

На второй же день выставки на ней вспыхнул большой пожар. И так как министерство пропаганды широко разрекламировало ее, то «акция саботажа» получила огромный резонанс. В течение многих месяцев только и говорили о «русских агентах в сердце рейха», о «большевистских парашютистах», появилась тень известной «руки Москвы»… Однако то, что в связи с поджогом арестовали сотни немцев из самых разных слоев населения — рабочих, интеллигенции, даже из вермахта, говорило о другом — о том, что «акция» была совершена силами внутреннего сопротивления режиму…

— Как сожгли ту выставку, так больше уж таких не устраивают, — заметил кто-то.

— После Сталинграда устраивай не устраивай, людям не до того… — ответили ему.

Ланге оторвался от пива и сказал:

— Не пройдет такое дело сейчас. За эти полгода мы узнали о России столько, что никакая выставка не покажет…

Понизив голос, кто-то за столиком высказывал догадки, кто мог организовать поджог на выставке…

— А может, это — как в рейхстаге? Какой-нибудь Ван дер Люббе? — предположил кто-то.

— Нет, тут не одним полоумным, а многими умниками сработано.

— В рейхстаге тоже не один полоумный орудовал, — сказал кто-то, после чего все сразу замолчали.

Кто-то позвал меня, и, когда я кинулся выполнять заказ, я увидел на больших круглых часах, висевших над стойкой, что уже половина десятого.

Это меня так взволновало, что я никак не мог разобраться с талонами, которыми расплачивался солдат-отпускник.

Луи-Филипп немедленно срисовал мою заминку:

— Что с тобой, Вальтер? Почему ты так рассеян? Что-нибудь случилось?

— Нет, господин Кранихер. Немного устал.

Он посмотрел на меня внимательно. Конечно, Луи-Филипп относился ко мне хорошо. Я не помню, чтобы он когда-нибудь прикрикнул на меня, был груб… Нет, этого не было. Но как мало похож был он в общении со мной на того человека, который сказал: «Спи, дитя человеческое!» А ведь это был всего-навсего пьяный Макс…