Два брата - Бен Элтон

Как ни старалась, Фрида не могла увести разговор от бесконечных обид — жизнь быстро ухудшалась.

По правде-то, больше было не о чем говорить.

Апрельская инвентаризация имущества евреев нанесла мощный психологический удар. Жестокость его не давала покоя и Фриде.

— Словно записка под дверью «Мы вас достанем», — говорила она. — Или как бандит, что через дорогу смотрит на тебя, ухмыляется и поигрывает свинчаткой. Просто гениально. Описать имущество и оставить в подвешенном состоянии. Если вдруг запугивание сделают олимпийским видом спорта, в сороковом году в Токио Германия выиграет золото.

— Ja, es ist absolute erschreckend… — убито вздохнул бывший книготорговец Моргенштерн.

— Пожалуйста, на английском, мистер Моргенштерн, — велела Фрида. — У нас кружок английского языка.

— Да, сейчас, — промямлил старик, вспоминая английские слова. — Это просто ужасающий, nicht wahr? В смысле, не так ли?

— Ужасает, — поправила Фрида. — Вас ужасает нечто ужасающее.

В июне группа потеряла ученика: правительство издало указ, согласно которому всякий еврей, ранее совершивший любой проступок (скажем, неправильно перешел улицу), по усмотрению полиции мог быть арестован и отправлен в концлагерь.

Бывший страховщик Шмулевиц тотчас стал жертвой нового указа.

— В двадцать пятом году его наказали за пьяное вождение, — плакала жена Шмулевица, мужественно пытаясь изложить страшную новость по-английски, как того требовали правила кружка. — Здешний полицейский, которого Ганс когда-то отказался страховать, теперь отомстил — отправил его в Равенсбрюк! Из-за стаканчика шнапса, за который уже штрафовали!

Июльская новость ударила по Фриде.

— Сообщаю, что отныне ко мне нельзя обращаться «доктор», по крайней мере, официально, — на превосходном английском сказала она ученикам. — Дипломы врачей-евреев недействительны. Я больше не врач. Нам разрешено работать няньками, но только с пациентами-евреями.

— So haben sie endlich einen Weg gefunden… — начала фрау Лейбовиц.

— Пожалуйста, по-английски, миссис Лейбовиц, — перебила Фрида. — Только по-английски.

— Я говорю, наконец-то они исправят этот их так называемый «еврейский дисбаланс». Они же переживали. Все твердили, что у нас переизбыток врачей, а теперь их нет вообще.

Август ошеломил новым указом, который обязывал всех евреев добавить к своим именам «Израиль» или «Сара» и предписывал проштемпелевать их паспорта большой буквой «Ю».[70]

— Нас метят, — сказал герр Кац. — Каждому ставят тавро, чтоб не скрылся. Зачем? Чего они хотят? Что еще можно с нами сделать?

Фрида чуть усмехнулась. Что еще можно с нами сделать? Все так говорили. Бесконечно повторяли себе и друг другу. Кто бы мог подумать, что в кружке английского языка фраза станет расхожей?

— Ай-ай-ай, мистер Кац, — попеняла Фрида. — Вы же знаете, я запретила использовать это предложение, им все злоупотребляют. Попробуйте сказать иначе.

— Ладно, миссис доктор. — Кац сосредоточенно нахмурился. — Может, так: конец, где он всему наступит?

— Недурно, — похвалила Фрида. — Но правильнее сказать — чем же все это кончится?

Ночь битого стекла

Берлин, ноябрь 1938 г.

Привычно резкая команда разбудила Отто. Голос в рупоре был как собачьий лай, злобный и противный.

— Подъем! Выходи строиться, сачки!

Отто глянул на часы. Без малого полночь.

Ну да, конечно.

Полночь. Любимое время нацистов.

В полночь все выглядит по-особому, исторически значимо. Присяги, клятвы на верность, целование знамени. Жестокие посвящения, изнуряющий тренаж. Зачем все это устраивать днем, когда можно середь ночи? Под всполохи костров и факелов, под барабанную дробь.

Отто вскочил с койки. Ему снилась Дагмар, а эти козлы разбудили!

— Шевелись, задрыги! — не унимался рупор. — Бегом на плац! Форма одежды гражданская!

Сердце екнуло. Похоже, старосты удумали любимое издевательство. Воспитанников выгоняли на плац поочередно во всех формах: летней, зимней, спортивной, парадной, рабочей и так далее. На каждую перемену отпускалось все меньше времени. После судорожных попыток уложиться в немыслимый срок, когда вся одежда вкупе со снаряжением сбрасывалась и надевалась иная, старосты объявляли проверку спальни и всех наказывали за беспорядок.

С гражданской одеждой Отто дела обстояли неважно. Он был безденежным сиротой на государственном обеспечении. Школа снабжала его всем необходимым, выдавала отличную форму, но этим и ограничивалась. Гражданских брюк не имелось, и потому на плац, подернутый ноябрьским ледком, Отто выскочил в шортах, чем вызвал неуемные смешки младшего класса.

Запоминая юнцов, с которыми еще поквитается, он гадал, почему так долго нет команды на переодевание. И тут на плацу появился директор при всех партийных регалиях.

— Юноши! — обратился он к воспитанникам, синхронно принявшим стойку «смирно». Возбужденное лицо его сулило нечто большее, чем обыденные измывательства старост. — Нам выпала честь действовать бок о бок с партийными соратниками из СС!

Строй на плацу взбудоражился. Эсэсовцы — герои. Черные рыцари! Дивизия «Мертвая голова»! Красотища, не чета вермахту. Отто ошпарило страхом. Пусть он приноровился к школе и даже получал удовольствие от безжалостной физической муштры, однако ни на секунду не забывал, кто его истинный враг. Он помнил о родных и любимых. И еще понимал, что рано или поздно его, воспитанника «Напола», принудят выступить против своих.

Он знал, что никогда этого не сделает.

Даже под страхом наказания или смерти.

— Что ж, сегодня и мы слегка позабавимся. — Директор лучился улыбкой. — Ибо настало время, мои отважные юные герои отечества, свести счеты с господами вредителями. Нынче, парни, мы повидаемся с расовым врагом! С германским бедствием! С евреями!

В строю ухмылялись, исподтишка друг друга подталкивали. Отто с трудом сглотнул, пытаясь сосредоточиться. Последние дни в городе было неспокойно. В Париже произошло убийство. Еврей застрелил немецкого дипломата. На улицах только о том и говорили, газеты вопили об отмщении. Неужто «рано или поздно» пришло?

Замерев в строю, Отто напряженно слушал, сквозь серебристый парок дыхания вглядываясь в лицо директора.

Потом кое-что заметил.

Небо окрасилось заревом.

Что это? Солнце ведь давно село.

Свело живот. Накатила тошнота. В холодном ночном воздухе пахнуло бедой.

— Конечно, вы знаете о подлости в Париже. — Голос директора скрежетал, точно железо по камню. — Еврей совершил гнусное убийство. За преступление против Германии поплатятся его здешние сородичи. Ныне по всему рейху проходят стихийные демонстрации, народ негодует и требует возмездия. Вы, юноши, удостоились чести выступить плечом к плечу с СС и СА! Вдумайтесь! Вы — их товарищи по оружию! Однако приказано действовать в гражданском облачении. Дабы никакой заграничный писака не оклеветал стихийную народность демонстраций. Не сомневайтесь, парни, эти выступления стихийны, но в национал-социалистическом понимании, когда стихийность надлежаще организована и поставлена на службу государству!

Отто уже не слушал. Он смотрел на небо. Зарево стало ярче.

Берлин горел.

По крайней мере, отдельные районы. Ясно какие.

Покинуть строй и мчаться к Дагмар? Сердце бухало. А мать? С ней Пауль. Но Дагмар никто не защитит. Стоп. Паниковать нельзя, надо сосредоточиться. Вон на краю плаца фургоны. Значит, куда-то повезут. Наверняка в самое пекло «выступлений». Чтобы добраться к Дагмар, выгоднее остаться со школой.

— Изъявления народного гнева проходят во всем рейхе! — гремел директор. — В каждой деревне, каждом городе и поселке. Всякое еврейское гнездо должно быть уничтожено. Наша задача — навестить Курфюрстендамм! Мы покажем всему миру, как немецкая молодежь относится к коммунистическим капиталистам, то бишь еврейским паразитам — гнойнику, вызревшему в сердце нашей столицы! Отряд СС просил прикомандировать лишь старшеклассников, но своей властью я решил задействовать всю школу. Ибо Германия — это молодежь, и молодость — не помеха служить своей стране. Как не раз говорил наш фюрер, дорогу молодым!

Отто глянул на младший класс. Одиннадцатилетние пареньки, замотанные в шарфы. В брюках гольф. В струнку вытянулись на плацу, поблескивающем наледью. Изо ртов вырываются облачка пара, под фонарями желтоватые. Над головами полощут знамена со свастикой.

Кое-кто из малышни смотрит беспокойно, даже испуганно. Другие широко ухмыляются. Не каждую ночь наставники будят и велят бить окна.

От нетерпения Отто колотило. Когда же погрузка? Когда же старый козел умолкнет и велит садиться по машинам?