Два брата - Бен Элтон

Билли улыбнулась и прихлебнула чай.

— Сахяру три лёжки?

— Конечно.

— Значит, не размешаль.

— Ах ты.

Билли достала из сумочки карандаш и помешала чай.

— Ты впрявду любишь Англия, малиш? — спросила она.

— Не знаю, — задумчиво ответил Стоун. — Я не очень умею любить. Но уважаю, это уж точно. Глубоко уважаю. Страну и народ.

— Даже после драки с кябятчиком?

— Было противно. Очень противно. Но здесь такие люди — гнилые яблоки. На моей родине их была целая бочка.

— Наверьное, — пожала плечами Билли. — Но скажу тебе, я навидаля этих яблёк. В метро на «Лэдброк-Гроув» банды хюлиганья с бритвами. Когда приехали, не могли снять жилье, потому что черние. С собаками зяпрещено. Черним зяпрещено. Ирляндцам зяпрещено.

— Я понимаю, Билл. Я же не говорю, что здесь рай и все такое. Однако это самая толерантная страна из всех, какие я знаю… Забавно, что сами они этого не понимают. Меня смешат разглагольствования красных — мол, Британия ничем не лучше фашистского государства. Пусть англичане себя мнят элитой, отвечаю я, пусть они снобы, недалекие и свихнувшиеся на сословиях, но в середине девятнадцатого века они избрали премьер-министром еврея.[65] А мы в середине двадцатого всех своих евреев убили.

— Мы? — удивилась Билли. — Ты никогда не називаль себя немец.

— Но я немец, Билл, — ответил Стоун. — И самое смешное, что всегда им буду. По крайней мере, часть меня. Я родом из Германии моих родителей и деда с бабушкой. Германии, которую они любили. И я любил. Но ее украли. И произошло это не здесь. Фашисты не прошли в Британию. Мы их не пустили.

— Мы? — рассмеялась Билли. — Ты еще и англичанин?

— Да, все вместе. Но скорее ни то ни другое. Когда ехали по Уайтхоллу, миновали Даунинг-стрит. Можно было остановить такси и подойти к резиденции премьер-министра. Там всего один полицейский у входа. Понимаешь? Один. И так было всегда, даже когда Британия владела четвертью мира. Разве не удивительно?

— Наверьное, если вдумать.

Билли взяла его руку, осторожно потрогала сбитые костяшки и сочувственно охнула.

— Видимо, заехал по зубам, — сказал Стоун. — Странно. Думал, уделал чисто.

— Чисто, мой милий, чисто, не вольнуйся.

— Я должен был ему врезать.

— По-моему, зря. Из-за меня не стоилё. Не люблю насилие.

— А кто любит?

— Оно без тольку.

— У меня правило, Билл. В подобных ситуациях надо бить. Нельзя увиливать, кем бы ты ни был — черным, евреем или белым англосаксонским протестантом. Всякий раз надо принимать бой. Я так решил двадцать три года назад, когда охваченная ужасом девочка бежала по Курфюрстендамм, а ее маму с папой заставляли вылизывать тротуар.

— Значит, все из-за девочки? — усмехнулась Билли. — В пятьдесят шестом году в Сохо ты защищаешь честь негритянки-стюдентки, но деляешь это ряди маленькой немки? Ты поквиталься за нее, не за меня.

— Нет, Билли, — возразил Стоун. — За тебя. Правда. А еще за маму, отца, Паули и миллионы других.

— И Дагмар.

— Да, конечно. И Дагмар.

— Глявный образ за нее.

Стоун рассмеялся:

— Нет. Главным образом за тебя.

— Лядно, дай шоколядку, тогда поверю.

Стоун достал из кармана плитку, сдернул пурпурную обертку и ногтем распорол фольгу.

— Эх, угостить бы тебя «Линдтом»! — сказал он. — Вот это шоколад!

— Я люблю «Кэдберри». — Билли забрала полплитки. — Ну их, деликатесы. Молёчный «Кэдберри» и чай. Самое это.

Они ели шоколад и прихлебывали чай, глядя на баржу с углем, в тишине пересекавшую серебристую лунную ленту.

— И вы с Дагмар сталь вместе гулять? — вернулась к теме Билли.

— Да, именно. Она прикидывалась немкой, а я — доблестным нацистом.

— Ты с ней переспаль?

Стоун поперхнулся.

— Прям так в лоб, да? — Он отер чай с подбородка.

— Да лядно тебе! — засмеялась Билли. — Нормальный вопрёс.

— Знаешь, нет, не переспал. Мы еще были подростки.

— Ха! Вам било шестнадцать! — насмешливо фыркнула Билли. — Иние времена, малиш, иние времена.

— У нас и возможности-то особой не было. Время строго ограничено, да и негде. В ее доме я появляться не мог, слишком опасно.

— Няверняка вы искаль местечко.

— Ну да, наверное. Обжимались-целовались где только можно. В аллеях, на скамьях.

— Знакёмо. Мы это прёходили. Она вправду била твоя девюшка? По-настоящий? Не только из-за бяссейна?

— Я думал, да. Казалось, она меня любит. Сама говорила.

— Но не любиля?

— Нет. — В голосе Стоуна прозвучала легкая горечь. — Я оказался удобным другом. А любила она моего брата.

Олимпийский стадион, Грюневальд

Берлин, 1 августа 1936 г.

Отто и Дагмар в жизни не слышали подобного рева.

Мощным ударом он атаковал все чувства. Оглушительный. Вулканический. Точно извержение звуковой лавы, он сгущал воздух. Был физически ощутим. Накатывал волна за волной. Штурмовал. Валил с ног.

Дагмар что-то кричала, но словно беззвучно раскрывала рот. Ничей голос не смог бы прорваться сквозь единодушный вопль ста десяти тысяч глоток.

Отто и Дагмар тонули в океане шума.

Он бил в лицо, точно прибой. Затекал в уши. Кружил и растворял в себе.

Казалось, шум достиг пика, и тогда вдруг бесформенная какофония обрела контуры.

Sieg heil! Sieg heil! Sieg heil![66]

Каждый вскрик — как удар воздушного молота, от которого вибрировало в голове, а под ногами сотрясались бетонные трибуны, словно готовые вот-вот развалиться.

Дагмар прижалась к Отто. Он чувствовал ее дрожь и сам дрожал.

Не от страха — от возбуждения.

Зрелище завораживало. Самый большой в мире стадион. Огромный изящный овал трибун окаймлял самое зеленое на свете поле и самые прямые дорожки, где идеальными рядами выстроились атлеты со всех уголков земного шара. Под своими флагами лучшие представители планеты собрались вместе славить мастерство.

За колоннами спортсменов гигантский подиум. Величественнее и монументальнее, чем у любого Цезаря. На подиуме группка людей, один человек чуть впереди. Рядом с ним никого. Рука его вскинута.

Вождь. Застыл в знакомом салюте.

Слава победе! Слава победе! Слава победе!

Команда Германии вышла последней и встала ближе всех к подиуму. Самая многочисленная и во всем белом. Блистательный выбор. Идеальная постановка. Обдуманный, гениальный контраст. Германия выделялась средь многоцветья других команд — полосатых пиджаков, игривых канотье, ярких галстуков, пестрых тюрбанов и прочих удивительно неуместных деталей национальных костюмов. Развевающиеся шарфы, ряды шляп, шейные платки любых оттенков. Нелепее всех итальянцы в некоем подобии черных мундиров и пилоток.

Только немцы использовали одну-единственную цветовую тему. Чистейшая белизна.

Белая команда — от фуражек до носков и туфель.

Точно ангельское воинство.

Единственный цветной мазок — кроваво-красный командный стяг.

Сто десять тысяч человек встали и вскинули руки в нацистском салюте. Включая Отто и Дагмар. Ради своей безопасности они бы в любом случае это сделали, но сейчас, заразившись безумием толпы, салютовали почти что от души.

Свободной рукой Дагмар обхватила Отто. Он чувствовал ее бедро.

По трибунам прокатилась новая звуковая волна, когда на дальнем краю огромного стадиона Гитлер подошел к микрофонам. С такого расстояния он казался лишь крохотной фигуркой, но его ни с кем не спутаешь. Самый известный в мире человек. Его узнаешь даже с другого конца континента, подумал Отто.

Ибо так он держался.

Эту особую гитлеровскую манеру уже лет десять высмеивали карикатуристы и комики в разных странах, но вопреки их стараниям она поражала воображение.

Решительный. Невозмутимый. Отстраненный. Одинокий.

Мало кто из тех, кто достиг заоблачных высот, смог бы в такую минуту держаться столь спокойно и уверенно. Стоять перед многотысячной толпой, встречавшей его как божество, и сохранять невозмутимость.

Никакой победоносности. Никакого ликования. Ликуют все вокруг, кроме него. Он держится так, словно все обычно и по-другому быть не может.

Над стадионом зазвучал голос вождя.

— Одиннадцатые современные Олимпийские игры в Берлине объявляю открытыми, — сказал он.

И вновь блистательный выбор. Просто, как белый цвет его команды. Ни тирад, ни словоблудия. Никакой истеричности, к которой привык весь мир. Лишь спокойствие человека, облеченного абсолютной властью.

За кратким обращением вождя вновь грянула канонада победных здравиц, оглушившая стадион. Зажгли олимпийский огонь, Игры начались.

После этого многие зрители, предпочитавшие политический театр спортивному, покинули трибуны, но Дагмар и Отто высидели все соревнования, согласно купленным билетам.