Отрочество - Сусанна Георгиевская

Да, да, мне, старому и — смею сказать — довольно опытному педагогу, невозможно было не порадоваться крепости тех нитей, которые связывают сегодняшнего школьника с его школой. В наше время было не так, дружок…

Одним словом, учитель ваш мне очень поправился. Я рада, что вами изо дня в день руководит такой умный и неутомимый педагог.

Но догадываетесь ли вы, Даня, о чем ваш воспитатель говорил со мной?

Он обратился ко мне (как это ни печально для нас обоих) с убедительной просьбой не отвлекать вас от школьных занятий, с которыми вы, оказывается, справляетесь не с тем блеском и серьезностью, которых можно было бы потребовать от вас.

Не скрою, мне было больно это услышать. Мне будет грустно не видеть вас, но я дала ему слово и сдержу его, в этом вы гложете не сомневаться.

Подумайте, смею ли я надеяться воспитать в вас будущего ученого, быть может продолжателя моего любимого дела, если вы не умеете — в силу ли отсутствия волн, в силу ли недостаточной уравновешенности характера освоить школьные основы, то-есть заложить фундамент будущего здания! Если так, то стоит ли трудиться и воздвигать дом, который рухнет или, в лучшем случае, даст глубокие трещины!

Как-то раз, помните, мы с вами говорили о свойствах, необходимых любому ученому. Эти свойства: терпение, точность, систематичность.

Но ведь не все потеряно, Даня, не правда ли? Остается еще одно полугодие до перехода в седьмой класс. За полгода, поверьте, можно сделать очень, очень многое. Примите же временную разлуку нашу как испытание вашей воли и характера. Выйдете победителем — и наша дружба возобновится и станет еще лучше и глубже.

Скажите, Даня, как можно вам не быть добросовестным, когда вы являетесь предметом заботы для всех окружающих вас! Подумайте, сколько вам дано: для вас и дворцы (я имею в виду Дворец пионеров, который, как мне сообщил ваш воспитатель, вы посещаете), к вашим услугам знания ученых (я, разумеется, не говорю о себе, мы с вами друзья, но кто же отказывал вам в руководстве и помощи, с тех пор как вы явились к нам в музей!)… Да стоит ли перечислять? Ведь вы и сами все это отлично знаете.

Неужто же в вас не развито чувство чести и, я бы сказала, простой благодарности? Между тем мне хотелось бы видеть вас безупречным, Даня, и я желала бы, из дружеского честолюбия, гордиться вами, а не выслушивать о вас довольно горькие истины.

Вторым моим посетителем была ваша матушка.

Я не спрашивала у нее разрешения рассказать вам о ее приходе. Но мне кажется, что делать из этого тайну не стоит.

Так вот, Даня, пока она сидела у меня и говорила о вас, я поняла — нет, это, пожалуй, будет неточно, я поняла это еще тогда, когда пришла к вам в гости и матушка ваша обратилась ко мне за поддержкой по ничтожному, в сущности, поводу, — тогда я еще поняла, что вы недостаточно цените мать.

Вдумайтесь и ответьте сами себе — почему. Боюсь, что ответ будет немудреный: да попросту потому, что вы очень уж избалованы ее любовью. Вы не замечаете, как терпеливо и деликатно ждет она, когда же вы наконец соблаговолите объяснить ей причину своих терзаний. (Поверьте мне, это очень тяжело и даже обидно видеть, как возле тебя мучается родной человек, и не знать, в чем дело.)

Так ничего и не дождавшись от вас, она вынуждена была прийти ко мне, к чужому, постороннему человеку, с просьбой помочь вам и ей, облегчить ваши непонятные ей огорчения и надоумить ее, как найти путь к вашему замкнувшемуся перед ней сердцу.

Можете быть уверены, Даня, это было ей очень, очень нелегко. Она несомненно самолюбивый и гордый человек. Когда вы вырастете, вы поймете и не раз, быть может, пожалеете, что не чтили мать, как она того заслуживала.

Редко мне доводилось за долгий мой век видеть женщину такую скромную, терпеливую, беззаветно преданную тем, кого любит, и так мало требующую для себя.

У вас есть все основания, Даня, гордиться матерью — гордиться ею не тем тщеславным чувством, каким гордятся сыновья своими блестящими, достигшими внешнего успеха матерями. Вы имеете основание гордиться ею чувством и более теплым и более глубоким. Недаром же ваш отец так уважает и любит ее.

Да, да, дружок, не раз, быть может, сожмется ваше сердце, когда ее уже не будет подле вас. Вы с болью вспомните о теплом слове, на которое поскупились для нее, и о простой ласке, которая бы ее так обрадовала.

Но вернемся к делу. Ваша матушка рассказала мне, что вы поссорились со своим товарищем. Она не могла мне объяснить истинную причину вашего раздора — ведь вы не захотели ей довериться. Но тем не менее я решаюсь спросить вас: многого ли стоит дружба, если она не выдерживает первого испытания?

Не знаю, доводилось ли вам что-нибудь читать о дружбе Маркса и Энгельса, Герцена и Огарева. Но если вы даже и не читали еще, то слышали об этом много, не правда ли?

Так вот, позвольте вас спросить: что было бы, если бы, скажем, Герцен и Огарев поссорились и разошлись в ранней юности по какому-нибудь ничтожному поводу? Какая бы это была потеря не только для них, но и для нас!

Или, может быть, вы думаете, Даня, что на протяжении целой жизни у них не было ни одного повода для раздора? Напрасно, дружок. Чего-чего, а поводов для этого всегда бывает много.

Отношения людей — и замечательных и самых простых — сложная вещь, и от каждого из нас требуется много внимания, уважительности и душевной чуткости для того, чтобы не обижать наших друзей.

Помните сказку Андерсена о Герде и Кае? В глаз Каю попал осколок кривого зеркала, и одного ничтожного осколка оказалось достаточно, чтобы потускнел весь мир вокруг него. Это сказка о дружбе, по сути говоря…

Простите, дружок, что я взяла на себя смелость непрошенной вторгаться в вашу жизнь. Нет, не то чтобы в глаз мой попал осколок кривого зеркала — я просто желала бы видеть вас много лучше, чем вы есть на самом деле, — такой уж, как видите, я честолюбивый друг и человек.

Итак, до скорого свидания, на которое я рассчитываю и которого буду ждать терпеливо.

Ваш друг Елена Серафимовна».

…Теперь это уже не был тихий шопот букв. Словно живая стояла она перед ним, заглядывая в его глаза своими умными старыми глазами. Ему казалось, что он слышит ее дыхание, звук ее ударяющейся о ступеньки подбитой резиной палочки.

В отчаянии он закрыл кулаками глаза. Можно было подумать, что весь мир ополчился сегодня против него, чтобы доказать ему, что он негодяй.

Что делать? Упасть на лестницу, уткнуться головой в самый пыльный и грязный угол? Сгинуть и провалиться, чтоб никому уж никогда не нужно было ходить к ней жаловаться на него?..

Упасть?.. Забиться в угол?.. Нет!.. Он топнул мягкой подошвой валенка и упрямо сжал зубы. Нет, нет, тысячу раз нет! Он им докажет. И ребятам и всем… Они увидят, с кем имеют дело…

Неожиданно для самого себя он вдруг засмеялся от сознания внутренней силы и предстоящего ему торжества. Отчаяние сменилось веселым вдохновением.

Прыгая через две ступеньки, Даня перешагнул лесенку, которая отделяла его от дверей в их квартиру. Рука привычно протянулась к звонку и нажала кнопку — раз, другой, третий. За дверью послышались торопливые, бегущие шаги. Он узнал их сразу, так же как она узнала его звонок.

Дверь отворилась.

— Мама!..

Она оттолкнула его и всхлипнула. Но это не смутило его. Он побежал по коридору, тяжело переваливаясь в отцовских валенках.

Вид комнаты, в которую он вошел, потряс его самого. Одеяло валялось на полу, вещи, извлеченные из шкафа, были раскиданы по стульям, дверцы шкафа раскрыты настежь…

У стола сидели две девочки, и на столе перед ними стоял патефон.

Считая, что моральная поддержка — дело уж не такое спешное, Таня и Вера решили сперва поглядеть на лыжный кросс, а потом уж забежать домой за патефоном и поддержать больного Яковлева. Но, войдя в квартиру, они застали только метавшуюся по комнате мать. Больного не было — он исчез. Должно быть, не выдержав одинокого лежания в кровати, мальчик оделся и удрал.

Девочки чувствовали себя глубоко виноватыми. Может быть, если бы они пришли во-время, этого бы не случилось.

Они видели, что мать Яковлева в отчаянии еле удерживает слезы.

— Нет, вы правда не знаете, куда он ушел? — спрашивала она у них.

— Честное пионерское, не знаем, — отвечали девочки и в смущении переглядывались друг с другом: оставаться было неловко, а уйти — бессердечно.

Уже целый час они сидели тут, не зная, на что решиться.

Яковлева то входила, то выходила из комнаты, оставляя их одних. Она звонила кому-то по телефону, подходила к двери на лестницу и, приоткрыв ее, подолгу стояла на пороге. Потом, тяжело вздыхая, возвращалась в комнату и, недоверчиво взглянув на них, в сотый раз спрашивала:

— Нет, вы правда не знаете, где он? — и снова выходила.

Девочки только искоса поглядывали друг на дружку и покусывали губы.