Отрочество - Сусанна Георгиевская

Да, Лины нет. Расстреляли. Она оставалась в городе при немцах. Для чего? А кто же его знает! Лина-то говорила, что ребенок у нее заболел корью в самую эвакуацию. Да вряд ли это так. Скорей всего — оставили для связи. Коммунистка, как ни говори.

«Мальчик где, спрашиваете? А у этой, у докторши Ртищевой. У нее много ребят. Выдала мальчонку за своего — и обошлось. Да вы что ж, сейчас и хотите идти за ним? А не поздно ли? Ну, как знаете. Ртищевы там и живут, где прежде жили. На Новосельской. Помните, небось?»

Было очень темно, когда она вышла на улицу. Шла, осторожно нащупывая дорогу, неуверенно оглядываясь по сторонам.

Вот на углу какой-то свежевыкрашенный ларек — новое сооружение перенесшего войну и понемногу оправляющегося города.

Вот, направо, стена какого-то большого разрушенного дома. Вот центральная улица…

Юг!.. Родной город. Город, где она родилась и выросла. Город, где они вместе с Линой ходили в школу…

Если бы было светло, она, наверно, узнала бы по старой памяти дом профессора Ртищева. Она непременно узнала бы дом. Но был вечер, и улица не освещалась фонарями.

Не здесь ли?.. Она остановилась. На парадной — табличка: «Профессор Ртищев. Глазные болезни». Табличка! Так просто…

Надо вернуться и подождать до утра. Уже поздно. Но она была не в силах ждать. Нерешительно прошлась по тротуару раз и другой и наконец остановилась перед проемом ворот.

Во дворе, несмотря на поздний час, еще играли дети. Сидя на ступеньках черной лестницы, четыре девочки сражались в кремушки. Ловко работали руки. Кремушки стучали, ударялись о цемент.

А она стояла и стояла у чужих ворот, прижавшись к стенке, в платке, который сползал с плеч, и бессознательно чего-то ждала. Чего? Пора было уходить.

Но вот из дворового закутка, подталкивая самодельным проволочным крючком железный обруч, подпрыгивающий на камнях, выбежала толпа мальчишек.

Колесо тренькало, ударяясь о камни, и заглушало звуки их голосов. Их лица смутно белели в темноте. Она сказала: «Сашуня!»

Один из мальчиков вздрогнул и оглянулся. Она молчала. Он опять занялся ржавым обручем — вероятно, подумав, что это ему послышалось.

Она видела его спину, пыталась и не находила в себе сил опять позвать его. Но губы будто сами собой разжались: «Саша!»

Он обернулся и заметил ее. «Саша!» — повторила она и оторвалась от стены.

Они подходили друг к другу медленно-медленно, словно прислушиваясь, как отдается в подворотне звук шагов.

Он не был похож на мать. Он не был похож и на себя — на того ребенка, которого она помнила: исчезла пухлость первого детства, лицо было серьезное, доверчивое и строгое.

«Ты не узнаешь меня?»

«Не совсем…»

Ответ был вежливый.

«Саша, милый, ты меня не узнал?» Ее голос дрогнул, рука беспомощно искала платок и не находила кармана.

Мальчик внимательно следил за движением руки. На руке было знакомое колечко — витое серебряное колечко с бирюзой. И вдруг он сказал:

«Нет, я узнал: вы тетя Галя».

Она нашла платок.

«Ну вот и хорошо, вот и хорошо… Ты стал такой большой, я тебя тоже не сразу узнала. Ты здесь живешь? Вот тут, у Марьи Михайловны?»

«Да, у Марьи Михайловны».

Она положила платок на прежнее место. Он стоял, приподняв голову, и внимательно разглядывал ее. В сумерках не было видно его глаз.

«Я приехала за тобой… Ты поедешь ко мне?»

«Да, — ответил он не сразу. — Мама говорила, что вы за мной приедете».

И тут она в первый раз заплакала навзрыд, потрясенная этим великолепным доверием — последним приветом умершего друга.

«Не плачьте, пожалуйста, — попросил он. — Пожалуйста, не плачьте».

И вдруг ей показалось, что из детских светлых Сашиных глаз на нее глянула великая усталость пережитого страдания. Ей стало страшно и так жалко его, что руки сами собой потянулись к нему.

«Значит, ты все-таки меня не забыл? — сказала она робко. — А я боялась…»

«Немножко забыл, — ответил он, — но я постараюсь вспомнить. Я уже, кажется, начал вспоминать…»

Она улыбнулась сквозь слезы, проводя рукой по его затылку.

«Саша, — сказала она, — иди, пожалуйста, домой. Поздно. Завтра рано утром я приду к Марье Михайловне я попрошу ее отпустить тебя со мной. Ты ей скажи, что мама тебе велела…»

«Да, — ответил он рассеянно. — Она велела. Я поеду».

В сердце отозвался звук его голоса: мертвый, неестественно спокойный, как будто пустой. Но когда, прощаясь, она обняла его, ее обдало нежным теплом его щеки, его маечки… Хотел он этого или нет, а все-таки он был ребенком.

Подумавши несколько и словно боясь уронить свое достоинство, он протянул ей тоненькую руку. Рука была Линина. Она поцеловала маленькую пыльную ладонь.

«Иди, — сказала она задыхаясь. — Иди домой. Свежо. Ты простудишься».

«Хорошо», — ответил он покорно и равнодушно.

Когда она, оборачиваясь, шла по двору, он уже поднимался по ступенькам черной лестницы. Его голова была опущена. Он шел медленно, устало перебирая по перилам тоненькой (Лининой) рукой…

Так она нашла Сашу.

* * *

Галина Андреевна зажгла свет.

— …Дайте мне рубль! — отворачиваясь от нее, сурово сказал Даня. — Я вас очень, я вас убедительно прошу! Если нет рубля, так одолжите для меня, пожалуйста, у соседей. Я завтра верну. Обязательно. Вы не беспокойтесь. Туда я поеду, а обратно можно и пешком…

Глаза у Дани были сухие и такие серьезные, что поразили Галину Андреевну. Она на минуту увидела — верней, угадала — выражение его будущего, взрослого мужского лица.

— Хотите сделать что-нибудь для меня, Даня?

— Хочу. Я все сделаю.

— Так вот, ни рубля, ни трех рублей я вам, разумеется, не дам. Идите домой. Вы больны, и ваша мама, наверно, волнуется.

— Мама? — словно опомнившись, сказал Даня. — Мама?.. Да, мама волнуется.

— Ну вот видите!

…Он спускался с лестницы, а Галина Андреевна стояла в дверях и, задумчивая, усталая, улыбаясь как будто бы через силу, смотрела ему вслед.

На площадке лестницы он вдруг обернулся, взглянул на нее снизу вверх и сказал коротко и просто:

— Спасибо.

Глава XI

Даня шел, тяжело и тихо ступая по снегу, и через силу волочил за собой огромные отцовские валенки. Он был странно грустен и странно счастлив. Вот тяжелая, набухшая дверь их дома, вот лестница, вот их квартира… Все как раньше, как будто не было того, о чем он сейчас услышал, как будто не было того, что сегодня случилось с ним.

Медленно потянулась вперед рука мальчика, чтобы нажать кнопку звонка. Из почтового ящика глянул на него сквозь дырочки вырезного бордюра большей лиловый конверт. Ящик был заперт. Даня подергал его хлипкую дверку, но замок не поддался — только тренькали, легонько ударяясь друг о дружку, металлические колечки.

Он нетерпеливо потянул дверку на себя, и вдруг из образовавшейся щели к его ногам упал конверт.

«Яковлеву Даниилу Антоновичу» — было написано на конверте большими печатными буквами.

От Сашки, ясно! От кого же еще!

Даня заметался на площадке, опять потянулся к звонку, но сейчас же отдернул руку. Нет, не дома, он прочтет это письмо сейчас же, тут же, чтоб никого не было возле. Прочтет его в одиночестве, в тихой сосредоточенности полутемной парадной…

Переводя дух, он спустился на одну лесенку, подошел к высокому окошку с цветными красными стеклышками и уселся на подоконник. Конверт, надорванный его дрожащими руками, легко вспорхнул и, покачиваясь, приземлился на лестничной ступеньке.

Лиловые чернила… косой и узкий почерк… Не Сашин почерк. Буквы смотрели на него с серьезным и таинственным выражением, чуть вытянутые вверх, изящные и наклонные… Бумага жесткая, глянцевая, красивая…

«Дважды на этой неделе, дружок, ко мне приходили из-за вас…»

И Даня словно услышал знакомый голос Елены Серафимовны; далекий, тихий, он вдруг явственно прозвучал на полутемной лестничной площадке.

«Дважды… дружок…»

Сердце Дани забилось еще сильнее.

Он долго не мог понять, что значит это слово: «дважды». Наконец понял. Слова приобрели смысл. Он уселся на пыльный подоконник и стал читать, подперев рукой щеку.

«Дважды на этой неделе, дружок, ко мне приходили из-за вас. Говорят, вы больны и, должно быть, поэтому давно не навещаете меня. Давно уже мы с вами не беседовали. Но зато о вас мне пришлось за это время говорить немало.

Первый раз я говорила с вашим классным воспитателем.

Скажу вам правду, я не могла не подивиться его находчивости и не отдать должного тому интересу к внутренней жизни вашей, который привел его ко мне.

Трудно было не порадоваться его высокому чувству ответственности за каждого своего воспитанника, — а ведь подумайте: вас в классе тридцать человек!

Да, да, мне, старому и — смею сказать — довольно опытному педагогу, невозможно было не порадоваться крепости тех нитей, которые связывают сегодняшнего школьника с его школой. В наше время было не так, дружок…