Камень на шее. Мой золотой Иерусалим - Маргарет Дрэббл

— Не надо было выкладывать его без подгузника, — строго заметила Клелия.

— Ну, понимаешь, — стала объяснять миссис Денэм, — мне так жалко малышей, когда они лежат во всем этом мокром тряпье. Тем более такая погода — как было не дать ему ножками подрыгать? Я сама виновата, надо было его подальше положить. С девочками гораздо проще, от них в худшем случае мокрое пятно на одеяле. А мальчики — как дальнобойное орудие… Клелия, ты ему корочку не поднимешь? Нет-нет, можешь снова дать, ничего страшного. По-моему, он ее не бросил, а просто уронил. Клара, вам с молоком или с лимоном?

— С лимоном, пожалуйста, — ответила Клара.

Размешав, она принялась за чай и совершенно потеряла нить разговора, настолько захватило ее то, что служило фоном для сцены чаепития. У Клары глаза разбежались от ослепительного обилия предметов и уходящих в глубину причудливых перспектив. Такая комната способна была без труда растворить в себе любого менее яркого человека, чем мать Клелии, и примером тому служил тихоня Мартин, который практически растворился, пропал, отрешенно пристроившись на краешке кресла с позолотой, будто вообще зашел сюда случайно. Комната была большая, высокая, длинная и так густо заполненная мебелью, зеркалами, картинами, книгами, канделябрами, драпировками и изломанными лучами света, что определить на глаз ее размеры сначала никак не удавалось; она являла собой своего рода усложненную и до мелочей продуманную копию прихожей, куда Клара попала, войдя в дом. Повсюду открывались ниши, закоулки, отдельные самостоятельные пространства, хотя на деле комната была просто-напросто прямоугольной; в гигантских размеров аквариуме — высоком стеклянном шаре на книжном шкафу — плавали золотые рыбки, тут и там на подставках стояли цветы и всякая зелень. Над мраморным камином висело огромное овальное зеркало в золоченой раме, увенчанное орлом и украшенное по бокам двумя гроздьями изящных позолоченных подсвечников. На полу блестел настоящий паркет, но большую его часть покрывал широкий, с замысловатым красочным узором ковер, очень старый. На одной стене висела большая картина на традиционный мифологический сюжет, а на другой — такого же размера полотно с какими-то бледно-желтыми и бежевыми волнами. Всю третью стену занимали полки с книгами, а вместо четвертой было окно, выходящее в сад и пышно задрапированное занавесками и портьерами из самых разных тканей. Пораженной Кларе это было даже не с чем сравнить, ее опыт не знал подобного, кроме разве что тех старинных особняков, которые она прилежно осматривала, изнемогая от скуки на школьных экскурсиях по праздникам. Добравшись же до этого сравнения, она, внезапно прозрев, поняла, сколько восхитительного проглядела в тех особняках. Они никогда ей не нравились, никогда не представляли для нее ни малейшей ценности: классицизм казался Кларе скучным, барокко и псевдоготику она однозначно и гордо презирала. Обилие позолоты (кто же поверит, что это настоящее золото?) было вопиющим мещанством, пышные картинные рамы — безвкусицей, вызывающей лишь усмешку, как и сами картины в огромных, нелепых количествах. Истертые кресла с залатанной тканой обивкой и поблекшие портьеры вызывали у Клары стойкое провинциальное презрение: стоило при таком богатстве цепляться за какое-то полуистлевшее персидское тряпье, когда можно было пойти и купить добротный ковер во весь пол, хоть Уилтон, хоть Эксминстер, нормальной однотонной расцветки? И тут вдруг ей, словно от резкого толчка, открылась, пусть пока в самых общих чертах, суть ее ошибки. В этой комнате все излучало подлинность; это было настоящее. Как невозможно было подделаться под Клелию с неповторимым сочетанием ее особенностей, так и эту комнату не смог бы создать профан или жалкий подражатель. А если это настоящее, то и те дома, выходит, тоже? Аристократизм был восстановлен в правах. Клара, неотрывно глядя на надменного, неподвластного времени золотого орла, думала; с чего она взяла, что время мебели, украшенной птицами, прошло? Где были ее глаза, что ей мешало смотреть? Орел был так несомненно, так яростно красив, что красота его била в глаза помимо воли. И Клара задумалась, сколько же таких орлов она по слепоте своей проглядела.

Миссис Денэм прекрасно вписывалась в эту комнату, равно гармонируя и с чарующей ветхостью, и со строгим великолепием. Не будь Клара знакома с Клелией, миссис Денэм поразила бы ее куда больше, но мать была очень похожа на дочь; те же черты лица, хотя и увядшего, прорезанного глубокими, резкими морщинами; та же чутко, вопросительно посаженная голова и те же волосы, хотя подернутые сединой, но лучше подстриженные и выдающие дорогой уход. Клара никогда не видела таких откровенно прямых волос у такой пожилой женщины; даже следящие за модой дамы средних лет из числа ее университетских преподавателей носили химическую завивку времен своей молодости. Впрочем, и платья такого на ком-либо старше тридцати ей видеть не приходилось, но на миссис Денэм, надо признать, оно выглядело, совершенно органично: бледно-лиловое платье-рубашка, без талии, без лифа и с множеством пуговичек на длинных рукавах, и при всем том если от него и веяло ароматом богемы, то лишь тончайшим, едва уловимым. На миссис Денэм были очки в массивной оправе, которые она, разговаривая, беспрестанно то снимала, то надевала; от уголков ее глаз разбегались резкие морщинки, а у самих глаз, без очков, взгляд был потерянный и встревоженный, словно устремленный к каким-то далеким мыслям. Однако, судя по разговору, она вся была здесь, с ними, и нигде больше.

Разговор, долетавший до Клары сквозь завесу ее созерцания, шел о книгах, о каких-то книгах, которые миссис Денэм… как же она сказала? дали на рецензию? Вроде так. Значит, она критик? Нет, вряд ли. Для автора еженедельных обзоров ее отношение к теперешней работе было и слишком личным, и слишком обыденным. В поисках помощи Клара дотянулась своим зорким взглядом до названий на корешках книг, что стояли у Мартина над головой. И помощь не замедлила явиться: целая полка показалась ей какой-то знакомой, Клара с трудом разобрала имя на корешке: Кандида… ну Боже мой, конечно, Кандида Грей — Клару словно осенило, ей и в голову ни разу не пришло, что фамилия может быть другая, не Денэм. Кандида Грей, Кандида Грей — это имя она знала столько же лет, сколько вообще знала имена писателей; книг ее она прочла меньше, чем следовало бы, но уж одну-то точно читала, причем помнила ее. Обрадованная этим внезапным озарением, она чуть было не закричала, всех перебивая: я читала, я читала вашу книжку, я читала «Традиция и торжество». Но она промолчала и ничего не сказала, не желая выдать, даже столь честно, только что сделанного открытия. И не без горечи подумала: все же Клелия могла бы мне подсказать; откуда мне было знать девичью фамилию ее матери? Или такие вещи действительно все знают, кроме меня? Да нет, не может быть; она могла бы догадаться, что если кто и знает, так только не я. Но как бы Клара себя ни уговаривала, она была расстроена — немного, но расстроена: значит, остальные все-таки знали о подобных вещах. Да, путь ей предстоял еще неблизкий.

Благодаря этому открытию, пусть запоздалому, Клара стала гораздо лучше понимать, о чем идет речь; внезапно прояснился смысл многих загадочных фраз. Почва под ногами стала тверже, и через некоторое время Клара подключилась к разговору. И все были очень любезны: Мартин спросил, когда у нее экзамены, Клара ответила; тогда он спросил, что она собирается делать дальше, и Клара сказала, что, наверное, пойдет на педагогический факультет.

— А преподавать-то вам захочется? — оживленно спросила миссис Денэм.

— Вряд ли, — ответила Клара. — Но смогу, если понадобится, правильно?

— Я когда-то преподавала, — сказала миссис Денэм. — Но каждый раз так боялась, что аудитории будет скучно, что всегда заканчивала раньше времени. Приходилось без конца говорить, а я говорить не люблю. Во всяком случае, перед публикой. Но вы, я полагаю, выйдете замуж, так ведь?

— Вряд ли мне этого когда-нибудь захочется, — ответила Клара.

— Клелия то же самое говорит, — сказала миссис Денэм. — Еще бы, после того как она насмотрелась на остальных моих детей.

— А что случилось с остальными? — Клара почувствовала, что вопрос не будет бестактным, наоборот, он явно желателен.

— Они все переженились, — объяснила миссис Денэм, — кроме младшей, та еще в Оксфорде. Старшая оказалась бездетной, постоянно ссорится с мужем, она на этой почве совершенно помешалась и все время где-то бродит в каком-то невообразимом пальто… Да еще в деревне поселилась — по-моему, напрасно. Потом следующий женился, у него четверо детей, и, наконец, средний — у него трое; и оба тоже как помешанные, от всех этих детей. Верно я говорю, Клелия?

— У многих других людей детей не меньше, — возразила Клелия.

— Но признайся, — настаивала ее мать, — что на тебя это повлияло.