Белая Русь(Роман) - Клаз Илья Семенович

— А у меня есть жинка…

— Далеко?

— Отселе не видать.

Показалось Алексашке, что Гаркуша вздохнул.

Алексашка положил под угольки бересту. Она затрещала, сворачиваясь в трубочку, и вспыхнула, лизнув валежник короткими язычками. Лениво разгорались сырые иголки. Костер долго дымил и запылал только перед рассветом, когда совсем затих дождь. Гаркуша сидел неподвижно, выставив к огню сильные, большие ладони. Казаки обступили костер, грелись и сушили промокшие кунтуши. Заалело небо. Стало веселее. Шумно разговаривают казаки. Насунув на лоб шапку, Варивода тянет песню:

Та немае лучче, та немае краще, Як у нас на Вкраини…

Тихо подхватывают казаки, и под старыми, обомшелыми соснами разливается песня звоном:.

Та немае ляха, та немае пана, Немае унии…

Гаркуша поднялся. Из шатра джура вынес саблю и пистоль.

Лагерь ожил. Казаки седлали коней, приторачивали к седлам походную утварь и снаряжение. Разговоры вели о мире, который учинил гетман Хмельницкий, и прикидывали, сколько еще понадобится войска, чтоб разбить Яна-Казимира.

— Выводи-и! — послышались команды сотников.

Казаки подбирали поводья, садились в седла. Отдохнувшие кони непослушно вертелись и, получая плети, пофыркивали, неохотно перебирая ногами по густому, еще зеленому папоротнику. На лицах людей исчезала усталость от бессонной сырой ночи. О ней уже не думали казаки.

— Идем на Хлипень!

— На Хлипень!..

Вытягивается сотня за сотней из леса к старой, давно забытой купцами дороге. Она раскисла, и в липкой густой грязи тонут копыта коней. Над лесом, над дорогой и полем висит туманная осенняя дымка. Колкий холодок забирается под серые кунтуши, и казаки поеживаются.

Натянув поводья, Гаркуша сдержал нетерпеливого жеребца — тот не хочет стоять на обочине. Гаркуша смотрит, как движется войско. Увидав Алексашку, зовет его рукой.

Алексашка поворачивает коня.

— Стой! — приказывает атаман.

Что Гаркуша хочет, Алексашка не знает, но зря останавливать атаман не будет. Искоса Алексашка поглядывает на Гаркушу, и мимо воли видится ему широкоскулое, смуглое лицо Небабы. Гаркуша только моложе и потому статней. Ему годов немногим больше сорока. Хотя одет он в казацкое, а говор выдает атамана. Скажет слово по-черкасски, а потом такое, что услышишь только здесь, на Белой Руси. Грустен был Гаркуша у костра. Видно, вспомнил дом, жинку… Не отрывая глаз от войска, сказал:

— Идем на Хлипень.

— Слыхал, — ответил шепотом Алексашка.

— Что там деется и стоят ли рейтары — знать не знаем. А надо выведать. Подбери пять мужиков из своих. Поведет Любомир, и сядете в засаду под Хлипенем. Если в город придется заходить — тебе выпадет. Одевай свою старую свитку. Уразумел?

— Так, атаман.

— Скачи к Любомиру, и — с богом!

Алексашка кивнул. Стеганул коня, и тот помчался, обгоняя загон, выбрасывая из-под копыт комки липкой мокрой земли.

Любомира настиг в голове загона. А ему еще вчера было известно, что пойдет с ним Алексашка. Гибель Небабы тяжело перенес Любомир. Он стал молчаливым и злым. Когда казаки заводят разговор про панов — поджимает губы Любомир и под щеками медленно перекатываются упругие желваки. Казаки видят это и перешептываются. Только с Алексашкой по-прежнему разговорчив.

Шли на рысях почти весь день. Дорога вывела к большому, обсаженному березами шляху. Кое-где маячили старые, обомшелые и покосившиеся, неведомо кем и когда поставленные верстовые столбы. Остановились у одного и решили, что дорога ведет на Речицу. Поехали по дороге с опаской. Вскоре увидели старого козопаса. Пастух заметил верховых, бросился бежать.

— Батька! — крикнул Алексашка.

Услыхав это слово, хлоп остановился и, тяжело дыша, уставился на конников. Подъехали к нему.

— Я думал… — и перекрестился.

— Чего испугался? — спросил Любомир.

— Стар стал, не вижу, — оправдывался пастух.

— А слышишь добре.

— Слышу, что свои.

— Далече ли до Хлипеня? — Алексашка свесился с седла.

— До Хлипеня? — козопас приоткрыл рот. — До Хлипеня будут Сиваки, за ними Репки. А за Репками и Хлипень.

— Верст двадцать осталось?

— Может, и осталось. А куда тебе на ночь глядя? Тут и ваши заночевали.

— Наши? Кто же есть? — насторожился Любомир. — Наших не может быть.

— Стало быть, есть, — уверял козопас. — Казаки. В хате с того конца деревни стоят.

— Посмотрим, — Любомир тронул коня. Когда Алексашка поравнялся с ним, прищурил глаз: — Не ляхи ли переоделись?

Увидав из-за кустов бузины крышу хаты, спешились. В кустах оставили коней. Раздвигая ветки, Любомир и Алексашка осторожно приблизились к хате. Возле нее возок, лошади, седла, сваленные в кучу. Горит костер, и человек десять у огня. Люди в кунтушах, с саблями. Любомир прислушался. Говор свой, украинский. В костре чугун — кашу варят. Потянул ноздрями воздух. Показалось, пахнет просом. Но сомнения не было: казаки.

— Пошли! — решительно кивнул Алексашке.

Раздвинув кусты, зашагали по сухим сучьям. Возле костра услыхали. Вскочили казаки, выхватили сабли. Усатый, могучий казак с оселедцем показал пальцем в землю.

— Стой! Кто такие?

— Казаки, — ответил Любомир по-украински.

— Не брешешь? — подозрительно посмотрел усатый. — Заходи, Прошка, чтоб не дали стрекача.

Казак, которого назвали Прошкой, заскочил за спины Любомира и Алексашки, но не приблизился. Остальные тоже стали обжимать кольцом. Алексашка и Любомир выхватили сабли.

— Ты не шути, не то порубим! — предупредил грозно усатый. — Клади саблю!

Казаки расступились полукольцом, настороженно рассматривая двоих. Первый — вроде казак, а второй, в изорванной свитке, на белорусца смахивает.

— А ты не грозись, — повысил голос Любомир. — Видишь, что не испугались. Сами к хате шли.

В дверях показалась рослая сухопарая фигура в расстегнутом кунтуше, без шапки. Серебром спадают на лоб жидкие волосы.

— Чего шумите? — увидав двоих, нахмурился. — Кто такие? Чего с саблями? Идите ближе!

Любомир вбросил саблю в ножны, и подошел к седому. Пока приближался, успел рассмотреть зоркие глаза под мохнатыми бровями, длинный, с горбинкой нос, морщины, изрезавшие худые бритые щеки. Он стоял, уперев руки в бока, широко расставив крупные ноги, обутые в юфтовые сапоги. Ни сабли, ни пистоли за широким малиновым поясом, который туго перехватывал белую льняную рубаху и синие шаровары. Окинув Любомира проницательным взглядом, покрутил седеющие усы.

— Казак?

— Казак.

— Куда держишь путь?

— Хожу по белу свету.

— Все ходят, кто ноги мает. До какого загона приписан?

— До Небабы…

— Небабы? — усомнился седой. — Где он есть, тот Небаба?

— Вечная память ему! — Любомир перекрестился. — Загинул под Пиньском.

— А ты по лесам шастаешь, как тать?

— У тебя не крал, — поджал Любомир губы.

— Дерзок! — повысил голос седой. — Прикажу язык вырвать. А кровь у тебя, вижу, настоящая, казацкая.

Любомир промолчал, только сверкнул глазами. По спокойному, уверенному лицу седоголового понял, что ведет разговор не с простым казаком.

— Отвечай, кто и куда идешь?

— Атаман Гаркуша послал.

— С того бы и начал. А то ерепенишься, как петух, за саблю хватаешься. Другим разом общипают, что и кукарекнуть не успеешь. Сразу попадешь в котел. Теперь час другой. Можешь ли покликать Гаркушу ко мне?

— Верст двадцать скакать надо.

— Скачи. Скажи, зовет Силуян Мужиловский, посол гетманов.

Любомир окликнул казаков, что остались в бузине. Те вывели коней.

— Ого-го, — загремел Прошка. — Войско целое! Давай поближе к огню и каше. Голодные, небось, чтоб вас волки грызли!

Отведать каши Алексашке не довелось. Пожевал ломоть душистого хлеба, разглядывая мякоть.