Жизнь Бальзака - Грэм Робб

«В 1830 г. я вернулся из восхитительной Турени, где женщины никогда не старятся так быстро, как в других местах. Я очутился в середине большого двора “Мессажери Рояль” на улице Нотр-Дам-де-Виктуар, где ждал дилижанс и не понимал, что вотвот встану перед выбором: писать мне и дальше бессмыслицу или делать бессмертные открытия… Я праздно наблюдал различные сцены, которые разыгрывались на дворе, когда с облучка, подобно лягушке, которая плюхается в воду, вдруг упал пассажир. Чтобы не ушибиться, он вынужден был, падая, вытянуть руки к стене конторы, рядом с которой стоял дилижанс, и слегка опереться о нее. Я невольно задался вопросом, почему так произошло. Конечно, знаток ответил бы: “Чтобы не потерять равновесия”. Но почему люди делят с дилижансами привилегию потери равновесия? “Здесь, – сказал я себе, – явление, над которым еще никто не размышлял”…

Неожиданно, после этой отправной точки, в моей голове возникла тысяча вопросов, которые задавало довольно причудливое существо, вынырнувшее из глубин моего сознания – моя новорожденная “Теория походки”… Тысяча мельчайших явлений нашего повседневного существования совпали все вместе в моем первоначальном мышлении и возникли совокупно в моей памяти, словно сидевшие на яблоке мухи, которые одновременно взмыли вверх, едва почуяв шаги на дорожке…

Способны ли мы управлять этим постоянным явлением, о котором даже не задумываемся? Можно ли экономить и накапливать невидимые флюиды, которые имеются в нашем распоряжении неведомо для нас самих?..

Я горько оплакивал беспорядочность своего учения, из которого я вынес лишь несколько жалких историй, в то время как мог бы вывести всю физиологию человеческой расы!»429

Настало время найти невидимым флюидам более достойное применение.

Глава 8

Абсолютная власть (1830—1832)

Турень оказала свое волшебное действие. Осенью 1830 г. Бальзак вернулся в Париж, похожий на тугую пружину, которая вот-вот распрямится и выстрелит в несколько мишеней: литературную, политическую и социальную. Но Париж, как уже понял Бальзак, способен был поглотить энергию даже самого мощного человеческого снаряда:

«Вы знаете, каков Париж – куча песку, подобная тем, что намывает Луара: стоит ступить в нее ногой, и вы завязли. Сегодня здесь заключается сделка, на следующий день – восхитительный званый вечер, где можно послушать пение Малибран, утром – холостяцкий завтрак, вечером – срочная работа, и зияющая бездна поглощает вашу жизнь… Живи вы уединенно, вы скоро стали бы богаты и знамениты»430.

Он, правда, спешил добавить, что сам он не настолько испорчен: «Я постоянно делаю колоссальный объем работы. Мои оргии принимают вид книг».

Урывая иногда всего по два часа сна по ночам, он пытался навести мост через «зияющую бездну». Те «жалкие истории», которые он до сих пор издавал, в его воображении превращались в трамплин для большого шедевра – «философского» романа, который, наряду с «Собором Парижской Богоматери» Виктора Гюго, станет литературным событием 1831 г.: «Шагреневая кожа» (La Peau de Chagrin)431. Статьи, которые он вот уже больше года писал для газет, постепенно складывались в нечто, способное с бо́льшим успехом остаться в памяти читателей: «Письма из Парижа» представят его рупором легитимистов и заложат основы его собственной политической карьеры. А его светская жизнь постепенно все больше напоминала игру в прятки. Его письма полны отказов и героических жалоб на то, что он никогда не наслаждался излишествами, которые описывает в своих рассказах. Такова была сила воображения: постоянный источник вдохновения для писателя и разочарования для читателя. «Многие женщины, читавшие “Физиологию брака”, не обрадуются, узнав, что автор молод, педантичен, как старый конторский клерк, серьезен, как инвалид на диете. Он трезвенник и усердный труженик».

Это самоотречение, в предисловии к «Шагреневой коже», намеренно было достаточно неубедительным и подкрепляло образ романа, созданного распутным богемным персонажем с эзотерическими устремлениями, для кого «распутство для тела – то же, что мистические удовольствия – для души»432. Бальзак всегда чрезвычайно наслаждался славой. Слава позволяла ему смаковать удовольствие, недоступное неизвестным писателям – путешествовать инкогнито, – и вести себя на публике как персонаж из романа. Впрочем, у него появится также и повод пожалеть о все более «автономном» существовании его образа, как позже, в 1839 г., когда появилась знаменитая карикатура: неопрятный субъект в монашеской рясе сидит, развалясь, в кресле. По одну его сторону – бутылка шампанского, по другую – женщина легкого поведения, в которой без труда можно узнать его будущую жену. Самая неправдоподобная деталь карикатуры – трубка в руке писателя433. По этому случаю Бальзак подал на газету в суд434, но в каком-то смысле он проявил неблагодарность. Относительная доверчивость читающей публики в новом мире массовой коммуникации позволила ему быть в центре внимания, завернув свое истинное «я» в плащи и костюмы. Как ни парадоксально, распространение фальшивых Бальзаков как будто усиливало его простодушие. Его трехчастное нападение на литературный, политический и общественный мир Июльской монархии прикрывает глубокую слаженность его действий начиная с 1830 г., а также героическое противоречие в самой их сердцевине. Противоречие, на которое намекает тот факт, что символ самоограничения Бальзака – монашеская ряса, которую он надевал, когда писал, – часто фигурирует в списках его долгов.

В «Шагреневой коже» показан, словно в вещем сне, образ жизни самого Бальзака. Его хвалят, порицают, превозносят, пародируют. Бельгийское издательство украло его рукопись435. И критики, и публика считают его личностью легендарной. И вот он рассказывает трагическую историю молодого человека, Рафаэля де Валантена, который, решив броситься в Сену, случайно забредает в лавку древностей на набережной Вольтера. Владелец показывает ему старую ослиную шкуру. При свете лампы герой видит оттиснутую на коже неуничтожаемую надпись:

Обладая мною, ты будешь обладать всем,

но жизнь твоя будет принадлежать мне.

Так угодно Богу. Желай – и желания

твои будут исполнены. Но соразмеряй

свои желания со своей

жизнью. Она – здесь. При

каждом желании я буду

убывать, как твои дни.

Хочешь владеть мною?

Бери. Бог тебя услышит.

Да будет

так!

Желания Рафаэля сбываются, то ли по воле случая, то ли по волшебству, и он становится сказочно богат – отсюда необычное название первого американского перевода (1843): «Удача и кожа. Парижский роман». Но по мере того как сжимается шагреневая кожа, здоровье Рафаэля приходит в упадок. Он обрекает себя на невыносимую жизнь без желаний. Когда он утром выходит из спальни, особый механизм открывает все двери в его доме, чтобы он мог беспрепятственно пройти его из конца в конец. Наконец он умирает в своей родной Оверни, поняв, как и его создатель, что «само обладание властью, какой бы огромной она ни была, не дает знания о том, как ею пользоваться».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});