Николай II в секретной переписке - Платонов Олег Анатольевич

Ну, дружок, старик только что был у меня на 1/2 часа. Он был очень рад получить известие от тебя, что ты уехал благополучно, и письмо от Фредерикса (я не знала, что он ему написал). Но он возмущен и в ужасе от письма министров, написанного, как он думает, Самариным. Он не находил слов для описания их поведения и говорил мне, что ему трудно председательствовать, зная, что все против него и его мыслей, но никогда не подумает подать в отставку, так как знает, что ты ему сказал бы, если бы таково было твое желание. Он увидит их завтра и скажет свое мнение относительно этого письма, которое так лживо и неправильно говорит от имени “всей России” и т.д.[316] Я просила его быть как можно энергичнее. Он также поговорит предварительно с военным министром, чтобы узнать, что ты ему говорил. Относительно Хвостова он думает, что лучше не надо его. Он в Думе выступал против правительства и германцев (он племянник министра юстиции), находит его слишком легкомысленным и не совсем верным в некоторых отношениях. Он обдумает имена и пришлет или принесет мне для тебя список лиц, могущих, по его мнению, подойти. Находит, что, конечно, Щер6атов не может оставаться — уже одно то, что он не прибрал печать к рукам, доказывает, насколько он неподходящ для этого места. Он говорит, что его не удивит, если Щ. и Сазонов попросят отставки, хотя они не имеют права это сделать. Сазонов ходит и хнычет (дурак), — я ему сказала, что убеждена, что союзники вполне оценят твой поступок, с чем он согласился. Я посоветовала ему смотреть на все, как на миазмы СПб. и Москвы, где все нуждаются в хорошем проветривании, чтобы взглянуть на все свежими глазами и не слушать сплетен с утра до вечера. Он находит, что Думу нельзя распустить до конца недели, так как она не кончила своих работ. Он и особенно другие — боятся, чтобы левые не взяли верх в Думе. Но я его успокоила на этот счет, так как уверена, что это не так серьезно, и все больше разговоры, чем что-либо другое, и только желание тебя запугать, а теперь, когда ты доказал свою сильную волю, они все замолчат. Сазонов, оказывается, собирал их всех вчера — дураки! Я ему сказала, что все министры — трусы, и он с этим согласен, — думает, что Поливанов будет хорошо работать. Бедняга, ему было так больно читать имена, подписавшиеся против него, и я была огорчена за него. Он очень верно сказал, что каждый должен честно высказывать тебе свое мнение, но раз ты высказал свои желания, все должны их исполнять и забыть о своих собственных, — они с этим не согласны, не согласен и бедный Сергей.

Я старалась его успокоить, и как будто это мне немного удалось. Я старалась доказать ему, что все это, в сущности, только пустой шум. Теперь лишь немцы и австрийцы должны занимать умы, и больше ничего, а хороший министр внутренних дел должен поддерживать порядок. Он говорит, что в городе настроение бодрое, и спокойно после твоей речи и приема, — так это и будет. Я передала ему слова нашего Друга. Он просил меня повидать Крупенского[317] и расспросить его про Думу[318], так как он всех там знает. Если ты согласен, тогда я непременно так сделаю, — и без всякого шума. Только протелеграфируй “согласен”. Я сказала ему, что Иванов через меня тоже просил тебя приехать.

Он находит, что чем больше ты покажешь свою волю, тем будет лучше, в чем я согласна с ним. Он также одобрил мысль, чтобы ты посылал свои глаза на фабрики, даже если свита мало понимает такие вещи. Важно, чтобы видели, что они присланы тобой, и что не только Дума за всем смотрит.

Я ходила с Бэби в церковь и горячо за тебя молилась. Священник чудно говорил, и я жалела, что министры не присутствовали при этом, солдаты слушали с глубочайшим интересом. Он говорил о значении этих трех дней поста, и как все дружно должны работать вокруг тебя, — и так далее, — так прекрасно и верно всем следовало бы это послушать. — Анастасия до 4-х была на воздухе, а я пишу на балконе. Бэби вернулся из Петергофа и пошел к Ане, где уже находятся О., Т. и М. Вот тебе письмо от Даманского[319], он оставил его у Ани, когда ее не было дома, он заходил со своей старой сестрой, полупарализованной и еле владеющей языком. Я очень рада, что ты доставил этому честному человеку это счастье. Это для него утешение в его горе.

Прилагаю копии двух телеграмм от нашего Друга. При случае покажи их Н.П., — надо его больше осведомлять относительно нашего Друга, так как он в городе наслышался так много против Него и уже меньше обращает внимания на Его советы. Горем. спрашивал, вернешься ли ты на этой неделе (для роспуска Думы). Я ответила, что еще не можешь решить.

Я с детьми ходила к Знам. в 3 1/4 ч. и поставила очень большую свечу Богородице и св. Николаю, которая будет долго гореть и отнесет мои молитвы за тебя к Престолу Всевышнего. Должна теперь кончать. Да хранит и благословит тебя Бог, и да поможет в твоих начинаниях! Без конца целую все дорогие местечки. Твоя гордая

Женушка.

Еще одно слово “en passant”. Муж Али вернулся и каждый раз высказывается против Брусилова, Келлер тоже, — ты собрал бы мнения и других о нем. Ставка отдала приказание, чтобы все офицеры с немецкими фамилиями, служащие в штабе, были отосланы в армию. Это касается и мужа Али, хотя Пистолькорс имя шведское, и у тебя вряд ли имеется более преданный слуга. По-моему, опять все неправильно сделано. Надо было бы, чтобы каждый генерал деликатно намекнул им вернуться в свои полки, так как им надо побывать на фронте. Все у нас делается так грубо! Я всегда буду тебе все писать, что слышу, так как могу тебе этим быть полезной и предостеречь тебя от несправедливых поступков, — воображаю, что Кусов напишет, чтобы помочь хорошему делу! Сейчас опять лягу, так как очень устала, хотя чувствую себя лучше и настроение бодрое, — я полна веры, мужества, надежды и гордости за моего любимца. Да благословит, сохранит и поможет тебе Господь!

Надеюсь, что Воейк. не говорил тебе той же чепухи, которую он говорил Ане он хотел просить тебя заставить Н. дать тебе честное слово, что не остановится в Москве. Воейков — трус и дурак. Можно подумать, что ты завидуешь Н. или боишься его. Уверяю тебя, что я жажду показать всем этим трусам свои бессмертные штаны! Если Павел захочет меня повидать, могу я ему сказать, что ты в следующий раз возьмешь его с собой? Это его тронет и наведет его мысли на правильный путь; он, наверное, придет. Телеграфируй так: “согласен” (насчет Крупенского) или “не согласен”, “скажи Павлу” или “не говори Павлу”, я пойму. Скажи “бойзи”, что его дама с нежною любовью вспоминает его.

Понюхай это письмо.

Ц.С. 24 августа 1915 г.

Мойлюбимый,

Слава Богу, что все сделано и что заседание прошло благополучно — это такое облегчение! — Христос с тобой, мой ангел, да благословит он твои начинания и увенчает их успехом и победой, внешней и внутренней! Как меня взволновала и обрадовала телеграмма ...из Царской ставки! Я сохранила конверт, как воспоминание об этом памятном дне. Бэби очень счастлив и заинтересован всем, Аня тоже сразу перекрестилась. Я тотчас же вызвала Нини к телефону, чтобы успокоить ее, что все сошло хорошо. Ее мать и Елена были у нее, и я знала, что это их всех успокоит.

Вечер был прекрасный, 13 градусов, и я 20 минут каталась с тремя старшими девочками в полуоткрытом автомобиле. — Сегодня утром очень сыро, пасмурно и моросит. — А. была у Нини, и та ей рассказала, что толстый О.[320] принял все очень прилично, это все, что я про него знаю; Эмма плакала, так как она к нему привязана, а Нини боялась, что это интрига ее мужа, но А. ее успокоила.