Николай II в секретной переписке - Платонов Олег Анатольевич

Мы прибыли сюда в 10 ч. 45 м., как раз когда поезд Н. медленно становился на свое место. После беседы с ним я поужинал с моими господами и немедленно пошел спать. Он рассказал мне, что в общем за вчерашний день положение не ухудшилось, и оно стало бы лучше, если бы германцы не теснили нас в этом самом месте несколько дней. В этом случае у нас было бы время собрать новые (свежие) войска и попытаться остановить их. Но опять этот проклятый вопрос о недостатке артиллерийских снарядов и винтовок — это кладет предел энергичному движению вперед, ибо через три дня серьезных боев снаряды могут иссякнуть. Без новых винтовок невозможно пополнять потери, и армия сейчас чуть посильнее, чем в мирное время. Она должна бы быть — и в начале была — втрое сильнее. Вот в каком положении мы находимся в данный момент.

Если бы в течение месяца не было боев, наше положение было бы куда лучше. Разумеется, это только тебе сообщается; пожалуйста, не рассказывай об этом, душка.

Письмо порядком затянулось, а у меня нет больше времени. Благослови тебя Бог, мое возлюбленное Солнышко! — Нежно, нежно целую тебя и дорогих детей. Будь опять сильна и здорова!

Неизменно твой муженек

Ники

Ц.С.

24 июня 1915 г.

Мой дорогой, любимый Ники,

Опять чудный день. Спала мало ночью, и в 3 часа утра выглянула из окна моей лиловой комнаты. — Было дивное утро, чувствовалось солнце за деревьями, нежный туман лежал на всем, такая тишина — лебеди плыли по пруду, пар поднимался от травы. Так все было прекрасно, что мне захотелось быть здоровой и пойти на далекую, далекую прогулку, как в былые времена. — Серг. Мих. придет к чаю, он как будто совсем поправился, и Петя.

Вчера видела Поливанова. Он мне, откровенно говоря, никогда не нравился. Что-то в нем есть неприятное, не могу объяснить что. Я предпочитала Сухомлинова. Хотя этот и умнее, но сомневаюсь, так же ли он предан. Сух. сделал большую ошибку тем, что показывал направо и налево твои частные письма к нему, и у многих есть копии с них. Фред. должен бы написать ему выговор. Я понимаю, что он этим хотел показать, как ты до конца был милостив к нему, — но другие не должны знать причин его отставки, кроме той, что он сказал неправду на знаменитом заседании в Петергофе, когда уверял, что мы готовы и сможем выдержать войну, а у нас не было достаточно снаряжения. Это его единственная грубая ошибка, — взятки его жены сделали остальное. — Теперь другие могут подумать, что общественное мнение достаточная причина, чтобы удалить нашего Друга и так далее — это очень опасно перед Думой.

Ты не можешь себе представить, как ужасна для меня разлука с тобой! Я знаю, что я могла бы помочь и предотвратить некоторые вещи, а вдали от тебя у меня разрывается сердце от сознания моей бесполезности и бессилия помочь, только пишу тебе неприятные письма, бедный друг. — С самого начала Горем. Должен поговорить с Самар. и Щерб., как им вести себя по отношению к нашему Другу, во избежание всякой клеветы и интриг.

Увы, ничего нет веселого или интересного, чтобы написать тебе. Провела день и вечер сегодня тоже на балконе, так как чувствую себя неважно, хотя сердце еще не расширено и могу начать опять принимать свои лекарства. С нетерпением жду твоего письма про Беловеж.

Правда ли, что Варшаву совершенно эвакуируют (из предосторожности)? Надеюсь причаститься, — это зависит от состояния моего здоровья. – наверное, в воскресенье за ранней обедней, внизу, с А. Когда ты возвращаешься? Сегодня 2 недели, как ты уехал, а кажется, что целый месяц (а наш Друг просил тебя отлучаться не на долгое время, — Он знает, что дела не пойдут как следует, если тебя там удержат и будут пользоваться твоей добротой). Поедешь ли ты, не предупреждая, в Белосток или Холм повидать войска? Покажись там до возвращения сюда — доставь им и себе эту радость! — Действ. Армия, слава Богу, не ставка — ты наверное сможешь повидать войска. Воейков это устроит (не Джунк.). Никто не должен знать, только тогда это удастся. Скажи, что ты просто хочешь немного проехаться. — Если бы я была там, я бы помогла тебе уехать. — Моего любимца всегда надо подталкивать и напоминать ему, что он император и может делать все, что ему вздумается. Ты никогда этим не пользуешься. Ты должен показать, что у тебя есть собственная воля и что ты вовсе не в руках Н. и его штаба, которые управляют твоими действиями и разрешения которых ты должен спрашивать, прежде чем ехать куда-нибудь. — Нет, поезжай один, без Н., совсем один, принеси им отраду своим появлением. Не говори, что ты приносишь несчастие. С Л. и П.[304]это так случилось потому, что наш Друг знал и предупреждал тебя, что это было преждевременно, ты вместо того послушался ставки.

Извини, что я говорю с тобой так откровенно, но я слишком страдаю — я знаю тебя и Н. Поезжай к войскам, не говоря Н. ни слова. У тебя ложная, излишняя щепетильность, когда ты говоришь, что нечестно не говорить ему об этом, — с каких пор он твой наставник, и чем ты ему этим помешаешь? Пускай, наконец, увидит, что ты действуешь, руководясь собственным желанием и умом, который стоит их всех взятых вместе. Поезжай, дружок, подбодри всех, Иванова тоже — теперь ожидаются тяжелые бои! Осчастливь войска своим дорогим присутствием, умоляю тебя их именем — дай им подъем духа, покажи им, за кого они сражаются и умирают, — не за Н., а за тебя! Десятки тысяч никогда тебя не видали и жаждут одного взгляда твоих прекрасных чистых глаз. — Столько народу туда проехало, что тебя не смеют обманывать, будто туда нельзя пробраться. — Но если ты скажешь об этом Н., шпионы в ставке (кто?) сразу дадут знать германцам, которые приведут в действие свои аэропланы. 3 простых автомобиля не будут особенно заметны, но телеграфируй мне, чтобы я могла знать о твоем решении и известить нашего Друга, чтобы Он тогда помолился за тебя. — Напиши так: “завтра опять отправляюсь в поездку”, прошу тебя, друг мой. — Верь мне. я желаю твоего блага — тебя всегда надо ободрять, и помни — ни слова об этом Н., пусть он думает, что ты уехал куданибудь, в Бел. или куда тебе захотелось. Эта предательская ставка, которая удерживает тебя вдали от войск, вместо того, чтобы ободрять тебя в твоем намерении ехать... Но солдаты должны тебя видеть, они нуждаются в тебе, а не в ставке, ты им нужен, как и они тебе.

Теперь прощай, мое солнышко. — Целую и крещу без конца.

Навсегда твоя

Солнышко.

Ц.С. 25 июня 1915 г.

Мой дорогой,

Благодарю тебя горячо за твое милое длинное письмо. Я ему очень обрадовалась. — Как хорошо, что твоя поездка удалась, хотя ты был один, без твоих “Benoitons”!

Я совсем не знала, что Неверле умер — добрый старик! — Как хорошо, что ты видел зубров и смог проехать через пущу! — Ах, мое сокровище, как ты, должно быть, встревожился, когда Н. получил эти дурные известия! — Здесь я ничего не знаю, живу в тревоге и сомнении, и жажду знать, что там происходит. Бог поможет, но я боюсь, что нам придется пережить еще много страданий и ужасов. От этого вопроса о снаряжении можно с ума сойти!

Дорогой мой, я слыхала, что этот мерзкий Родзянко с другими ходил к Горемыкину просить, чтобы немедленно созвали Думу. О, прошу тебя, не позволяй, это не их дело! — Они хотят обсуждать дела, которые их не касаются, и вызвать ещебольшенедовольства[305]. — Надо их отстранить. — Уверяю тебя, один вред выйдет из всего этого, — они слишком много болтают.

Россия, слава Богу, не конституционная страна, хотя эти твари пытаются играть роль и вмешиваться в дела, которых не смеют касаться! — Не позволяй им наседать на тебя. — Это ужасно, — если им сделать уступку, то они подымут голову.