Тайны дворцовых переворотов - Константин Писаренко

Le detail de ces horreurs vient principalement d’un valet de chambre russe fidele a Pierre 111 dans sa disgrace et qui, a son retour a Petersbourg, a depose dans le sein d’un de ses amis ses regrets sur la perte de son maitre et l’histoire de ses malheurs. Ce meme valet de chambre a ete enleve ensuite et conduit a la Cour, ou un Pope, le crucifix a la main, lui a fait promettre par les sermens les plus sacres un secret inviolable sur tout ce qu’il pouvait avoir vu.

J’ai l’honneur, M-gr, de Vous envoyer les manifestes publies par ordre de l’imperatrice…».

Перевод: «Я ожидал отъезда курьера, чтобы передать Вашей Светлости уточнение моих сведений о трагическом и печальном конце Петра III. Ради правды истории и в назидание потомству я должен подробно рассказать об этом ужасе, достойном самого варварского и жестокого века. Не стану напоминать, сударь, здесь всего того, о чем я имел честь сообщить вам в моей депеше от 23 июля под № 12. Догадки, которые имелись у меня тогда, приобрели тот род определенности, который придает единообразие многочисленным независимым сообщениям.

Вместо препровождения в Шлиссельбург, о чем я писал 13 июля на основании ложного известия, Петр III был заключен в загородный дом фельдмаршала Разумовского в Ропше, расположенный примерно в 50 верстах от Петербурга. Офицеры, которым было поручено его сторожить, самым грубым образом оскорбляли его. Вид несчастья вообще и особенно Государя в оковах во всяком чувствительном человеке вызывает сочувствие и, несмотря на его унижение, цивилизованные народы не забывают должного почтения к коронованной особе, которую он олицетворял. Но московиты далеки от проявления жалости, столь естественной в добродетельных сердцах, они всегда усугубляют мучения жертв, вверенных их жестокосердию. Меня уверяют, что разнузданные солдаты с особой злобой относились к Петру III за все сделанные им глупости и нелепости. Но вершиной гнусности и злодейства стал Тервю (?), отправившийся к нему через четыре или пять дней после свержения, заставлявший его силой глотать микстуру, в которой он растворил яд, коим хотели убить его. Государь долго сопротивлялся приему микстуры, выражая сомнения в том, что содержимое бокала – лекарство, и, полагают, что он уступил только силе и угрозам. Добавляют, что после этого он попросил молока, в чем ему бесчеловечно было отказано, и что яд не произвел скорого действия и тогда решили его задушить. Это так же достоверно, сударь, как и то, что было замечено, что князь Барятинский, привезший ко Двору новость о смерти Петра III, получил множество знаков на лице, доставшихся ему, как говорят, от свергнутого императора, защищавшегося в момент покушения на его жизнь. Это последнее решение было принято по причине раскрытия заговора и особенно потому, что Преображенский полк должен был вызволить Петра III из тюрьмы и восстановить его на престоле. Врач Крузе, которого он ненавидел и которого послали к нему, подозревался в приготовлении этого яда. Он сделался после этого лекарем Великого князя.

Подробности этих ужасов известны, главным образом, от русского камер-лакея, верного Петру III в его опале, который по возвращении в Петербург признался своему ближайшему другу о своих сожалениях от потери своего хозяина и об истории его злосчастий. Этот самый камер-лакей был схвачен и припровожден ко Двору, где священник с крестом в руке заставил его поклясться, что он сохранит тайну того, чему он был свидетелем.

Я имею честь отослать Вам манифест, опубликованный по указу императрицы…» (далее речь идет о манифесте, объявляющем причины свержения Петра III, изданном 6 июля){190}.

Не правда ли, сведения, собранные Беранже, прекрасно согласуются с мемуаром Шумахера? Оба пишут о попытке отравления и последовавшем за ним удушении. И первый, и второй указывают на нежелание Петра Федоровича принимать микстуру с ядом (восемнадцатое совпадение) и на доктора Крузе как изготовителя отравы (девятнадцатое). Беранже сообщает, что князь Барятинский привез в столицу весть о кончине бывшего императора. И та же информация содержится в записках Шумахера (двадцатое). Беранже ссылается на откровенность единственного остававшегося рядом с узником лакея. И Шумахеру известен единственный лакей, сопровождавший Петра Федоровича. Он даже прямо называет его фамилию и должность – камер-лакей Маслов, что, между прочим, также соответствует действительности.

Однако об этом, заключительном, двадцать первом совпадении следует поговорить особо. На протяжении всех ста пятидесяти лет исследователей ропшинской драмы занимала и волновала загадка лакея Маслова. Кто он такой? И реальное ли это лицо? Первым о нем рассказал А. Шумахер, уверенно присвоив ранг камер-лакея. Перелопативший немало документов в поисках упоминаний о преданном лакее В. А. Бильбасов, не обнаружив ничего стоящего, в отчаянии произнес свой поспешный приговор: «Об этом Маслове Шумахер упоминает… ошибочно. У Петра III не было камер-лакея Маслова. По крайней мере, в Придворном архиве хранится только дело об определении поручика Маслова к смотрению вотчин уже от 3 июня 1761 г. (опись 511, дело № 515) и ни о каком камер-лакее Маслове нет следов или, по крайней мере, нам не удалось отыскать их…»{191}

Коллеги Бильбасова с его мнением сперва полностью согласились, после чего в респектабельных трудах вспоминать имя Маслова считалось нежелательным. Но неожиданно в 1907 году всплыл секретный пакет с двумя письмами Алексея Орлова, в одном из которых будущий герой Архипелага дважды привлекал внимание Екатерины к какому-то лакею Маслову, оставленному Петру III. Игнорировать дальше Маслова было нельзя. Но и не откомментировать разнобой в должностном положении Маслова у Орлова и Шумахера значило продемонстрировать перед публикой совершенную беспомощность историков, не способных разобраться даже в придворном звании исторического персонажа. Однако вместо того чтобы активизировать розыск в архивах, историки ухватились за иную палочку-выручалочку: Маслова признали, но уточнять его чин отказались, сославшись на плохую сохранность материалов придворного ведомства. Так безымянный Маслов и фигурировал в работах, посвященных восшествию Екатерины на престол, то лакеем, то камер-лакеем. Все зависело от настроения конкретного автора.

Путаницу с Масловым еще больше усугубили показания Емельяна Пугачева на следствии. Выдавая себя за Петра Федоровича, самозванец, объясняя, как ему удалось спастись, приводил поразительное и явно не с потолка взятое свидетельство: «Меня пришла гвардия и взяла под караул, а капитан Маслов и отпустил… Ево, Емельку, взяла гвардия под караул, и што капитан Маслов ево выпустил»{192}.

Сказанное Пугачевым не оставляет сомнений: казацкий вождь был в курсе того, что произошло в июльские дни 1762 года в Ропше. Но вот кто его посвятил во все детали ропшинской трагедии, – загадка… Конечно, велик соблазн увязать осведомленность Пугачева с пребыванием в ставке вождя мятежников сына Александра Шванвича – подпоручика 2-го гренадерского полка Михаила Александровича (с 6 ноября 1773 по 23 марта 1774 года). Но, увы! Пугачев проговорился о Маслове задолго до сражения пугачевцев с отрядом Карташева, в котором находился Михаил Шванвич, 6 ноября 1773 года. Уже в сентябре на тайных встречах с казаками на хуторах близ Яицкого городка Емельян Иванович рассказывал: «…когда я плыл из Петербурга в Кронштадт и был пойман и посажен в темницу, и приказан в смотрение офицеру Маслову, то де он из той темницы меня отпустил, а на место мое посадил другого…»{193}

Интересная картина получается. Маслов и лакей, и камер-лакей, и капитан. И вроде он есть, и одновременно его вроде бы нет. Документов в архивах не сохранилось. Даже О. А. Иванов, разобравшийся с третьим письмом Алексея Орлова, капитулировал перед «загадкой Маслова». Он «также пытался найти какие-то упоминания о лакее Маслове, но ничего не нашел», и тоже уже готов списать все на плохую сохранность дворцового архива. И больше того – на умышленное изъятие всех документов, хоть как-либо связанных с именем Маслова – главного свидетеля готовившегося злодеяния, которому «могли сменить фамилию и отправить за тридевять земель, запретив выезжать оттуда и разговаривать с кем-нибудь о прошлом»{194}.

Да, господин Маслов. Ну и наделали же вы шуму в отечественной исторической науке! Вот уж воистину целое столетие приключений неуловимого. Но, уважаемый придворный служитель, не пора ли приоткрыть завесу тайны и показать заинтригованной общественности, что вы не ропшинский фантом, а реально живший в середине XVIII века человек? Тем более что фактически полог завесы уже приподнят. Р. В. Овчинников в одном из примечаний к документам, опубликованным в сборнике «Емельян Пугачев на следствии» (М., 1997), высказал предположение, что, возможно, Пугачев знал о «камер-лакее Алексее Маслове, служившем у Петра III, но арестованном гвардейцами-заговорщиками незадолго до убийства царя» (С. 265). К сожалению, никаких ссылок рядом с этой сенсационной информацией составитель сборника не поместил. Что ж, попытаемся восполнить пробел.