Кто стрелял в президента - Елена Колядина

— Нет, не уходи, — запротестовала Люба. — Ничего не надо.

— Ты сейчас за двоих есть должна, — приказал Николай.

— Товарищ Каллипигов тоже так говорил, — вспомнила Люба.

— Шустрый мужик, — одобрительно покачал подбородком Николай. — В кумовья уж набился, ребенка будущего крестить. Мальчик, говорит, ожидается.

— Мальчик? — уши у Любы опять запылали. — А я девочку бы хотела.

— А девочку — после, вторым номером. Родная сестренка пацану будет, — с нескрываемым удовлетворением произнес Николай. — Нет, я за фруктами все же схожу.

И он деловито покинул палату.

Люба откинула голову на подушку, выключила, отыскав на пульте нужную кнопочку, телевизор, и уставилась на мерно капающий в прозрачную жилку раствор.

Как много всего случилось! И как мгновенно все произошло. Нет, времени, как одного из измерений, все же не существует. Любу понесло. Очевидно, сказалось ранение в ту часть тела, которой, по утверждению коляски, она, Люба, чаще всего мыслит. Иначе чем объяснить, что ее жизнь изменилась не за месяц, час или даже минуту, а за мгновение, которое и уловить нельзя. Наверное, время — это граница между событиями, и больше ничего. Быстрее, чем успела бы вздрогнуть струна на ее балалайке, Люба прошибла границу времени насквозь, и по другую ее сторону вдруг оказалась уже совершенно другим человеком: спасительницей России, невестой Николая, героиней репортажей и даже родней товарища Каллипигова.

— Чудеса! — пробормотала Люба и закрыла глаза.

Под веками побежали черные спирали, красные волны, появилось лицо цыганенка Васи, глухонемой Анжелы, смеялся горбун Федя и тряс безрукими плечами Паша. Потом компания исчезла, но вплыла Сталина Ильясовна.

— А-а, — попыталась пропеть Люба. — Не получается…

— Ничего, отдохнешь, и все получится, — ласково сказала Сталина Ильясовна и погладила Любу по голове.

Люба открыла глаза. Посмотрела на золотистое небо за окном. Сталина Ильясовна стояла возле кровати.

— Любочка, там уже почти пусто, — шепотом сказала Сталина Ильясовна, указав на бутыль на стойке капельницы. — Пришлось тебя будить.

— Сталина Ильясовна, это вы, — сонно пробормотала Люба. — А я думала, что вы мне снитесь. Нажмите красную кнопочку на стене. Как я рада вас видеть!

— А уж я как рада! Как же это ты так? Под пули бросилась? Кроме тебя, конечно, некому было?

— Я за Васю испугалась. А президента совершенно случайно загородила.

— Нет, Любочка, не случайно, — уверенно покачала головой Сталина Ильясовна. — Ты не умеешь убегать, вот в чем дело, детка.

Медсестра освободила Любину затекшую руку от иглы. Люба опасливо и с болезненным удовольствием разогнула ее и приподнялась на подушке.

— А еще — бог тебя бережет, — проникновенно произнесла певица.

— Какой бог, Сталина Ильясовна? — махнула рукой Люба. — Вы прямо, как моя мама.

— Ты не веришь в бога? — ужаснулась Сталина Ильясовна. — Напрасно, деточка, напрасно. Впрочем, он охраняет тебя, независимо от твоих духовных заблуждений. В этом его величие. Он прощает тебе твое неверие.

— Если он и есть, мой бог, то наверняка инвалид, — каверзным голосом сказала Люба. — Без рук, как Паша. А скорее всего — слепоглухонемой.

Сталина Ильясовна отпрянула и в ужасе перекрестилась.

— Любочка! — глубоким контральто воскликнула она. — Девочка!

— А что вы против инвалидов имеете? — обиженным голосом спросила Люба. — Чем они хуже?

Сталина Ильясовна смешалась.

— Я не говорю, что инвалиды хуже. Просто… существуют устоявшиеся традиции, проверенные временем убеждения.

— А бог может быть цыганом? — прищурилась Люба.

Сталина Ильясовна перебирала губами.

— Значит, цыганом он быть не может, негром — тоже, индейцем — упаси бог, инвалидом — ни в коем случае, женщиной — ни-ни, дауном — ни в страшном сне! Только мужчиной с белой кожей? Что за фашизм, Сталина Ильясовна? Прямо не бог, а Гитлер какой-то.

Сталина Ильясовна потерянно моргала.

— Я пошутила, — примиряюще сказала Люба. — Не обижайтесь.

Сталина Ильясовна с облегчением вздохнула.

— Это просто так рисуют — белым бородатым старцем, — пустилась она в объяснения. — А на самом деле у бога нет никакого образа. Он — свет.

— Разве? — делая невинное лицо, упрямо спросила Люба. — А почему не нарисовать с черной кожей? Или с веснушками? Не все ли равно?

Сталина Ильясовна пошевелила нарисованными бровями.

— Я понимаю, Любочка, ты пережила эпоху безбожия. Судьба обошлась с тобой жестоко. Но твой ангел-хранитель…

— Если увидите ангела-хранителя в инвалидной коляске, это точно мой, — не дав даме договорить, со смехом заключила Люба. — Ой, Сталина Ильясовна, ну не сердитесь. У вас такое лицо… Давайте лучше петь!

Сталина Ильясовна покопалась в сумке, нашла бумажную иконку, завернутую в целлофан, и молча поставила на тумбочку, прислонив к чашке.

В палату вошел Николай с пакетами фруктов и огромной металлической банкой, разрисованной ананасами.

— Здрасьте, — сказал он Сталине Ильясовне.

— Коля, это мой педагог по вокалу, Сталина Ильясовна Черниченко, очень известная певица. А это — Николай Аджипов, мой будущий муж.

— А-а, — сказал Николай. — Рад познакомиться. Слушай, Люба, там внизу такая толпа набежала! Еле прорвался. Телевидение, журналюги.

— И что? — заволновалась Люба.

— Охрана никого не пускает. Сказали — обед и тихий час в госпитале, режимный момент, а тебе покой нужен. А! Вот и обед.

В палату действительно внесли поднос с тарелками и стаканом морса.

— Не хочу я есть, — отказалась Люба. — Я должна заниматься. Иначе совсем петь разучусь. Сталина Ильясовна, начинайте!

— Сталина Ильясовна растерянно поглядела на Николая. Тот развел руками.

— Находим дыхательную опору, — вздохнув, заговорила Сталина Ильясовна. — Вдох! Спина твердая, но затылок и шея совершенно свободны, не напряжены. Нет, Любочка, я боюсь тебе это сейчас навредит.

— Не навредит, — уперлась Люба.

Гостья сызнова сокрушенно вздохнула.

— Зева-а-ешь!.. Вспомнила? А теперь поем долгое «а» в удобной для тебя тессуре.

— А-а, — пискляво затянула Люба.

— Хорошо, — похвалила Сталина Ильясовна. — Теперь поешь э-и-о-у-е так, словно звуки находятся на одной ленте, связаны этой лентой. Сначала все гласные будут занимать у тебя разные позиции в гортани, но ты постараешься со временем выровнять их, разместить в одном месте резонансной полости в таком положении, чтобы звук легко распространялся в пространстве.

— Э-и… — тянула Люба.

— А теперь поешь в удобной для тебя тессуре слоги, их называют легато, га-гэ-ги-го-гу… Но мысленно представляй себе звук «а». Научись петь сразу и навсегда! В студии звукозаписи ты еще перепоешь ошибку, но звук, неверно пропетый на сцене, ты уже никогда не сможешь исправить.

— Га-гэ-ги…

— Давай разучим с тобой прекрасное произведение, как нельзя больше подходящее к твоему голосу: «Христос младенец в сад пришел».

— Христос младенец в сад пришел и много роз нашел он в нем, — с чувством выводила Люба и смотрела на лимонные облака за окном.

— Да она уже поет! — с удовольствием сказал в дверях знакомый голос.

Люба умолкла и поглядела на дверь. В палате стоял президент.

Глава 15. Рифма к колбасе

— ДЕВУШКА, милая, где палата номер 66, в которой лежит Любовь Зефирова? — Надежда Клавдиевна водрузила на стол дежурной банку с солеными грибами. — Это вам, к чаю!

— Да вы что, женщина? — возмутилась дежурная, придвигая банку поближе. — Здесь вам «Поле чудес» что ли?

— Возьмите, пожалуйста, не обижайте нас. Мы их в такую даль перли. Это ж рыжики! Экологически чистые. В Москве такие грибочки отродясь не растут. Геннадий Павлович сам собирал. — Надежда Клавдиевна отчаянно толкнула в бок Геннадий Павловича. — Гена, скажи.

— Отродясь, — подтвердил Геннадий Павлович.

— Так как в шестьдесят шестую пройти? — заискивающе переспросила Надежда Клавдиевна. — Увидеть бы хоть одним глазком. Люба, Зефирова. Зе-фи-ро…

— Да знаю я! — сказала дежурная. — Видеть Зефирову нельзя. Нет, нет, нет. Строго-настрого! Охрана вон выставлена по всем закуткам. Там, подальше немного, металлоискатель соорудили. Телохранители в каждой каптерке заведены.

— Ой, господи, — тихо заголосила Надежда Клавдиевна и горемычно поглядела на Геннадий Павловича. — Слышал? Охраны невпроворот. Везде распиханы. Не пропустят нас. Хоть бы нашу Любушку не уморили!

Геннадий Павлович крякнул.

— Эта… — речь Геннадий Павловича, обычно говорившего довольно складно, здесь, в Москве, стала корявой и неубедительной. — Почему — нельзя?

— Никакой информации давать не велено! — важно осадила дежурная. — Тут уж с утра насчет Зефировой толпятся. И журналисты, и муж.