День разгорается - Исаак Гольдберг

— Ты льешь на скатерть! — хозяйственно оборвала Гликерья Степановна мужа.

— Ах, да, да! — смутился Андрей Федорыч. — Прости... Так вот я и говорю... Надо будет, Гликерья Степановна, закупить что надо... Из провизии там, чаю, варенья... Знаешь, опять может случиться, что магазины закроют...

— Скажите! о чем беспокоится!

— Да я, чтоб тебе неудобства не было...

— Не беспокойся!.. — язвительно заметила Гликерья Степановна. — Обо мне не беспокойся!

Бронислав Семенович нервно ерзал на стуле и покашливал. Ему было неловко, что Гликерья Степановна так обрывает этого расчудеснейшего добряка Андрея Федорыча, и кроме того его подмывало порасспросить о Гале, а расспрашивать нельзя было, потому что тогда Гликерья Степановна снова начнет трунить над ним и смущать его. Но и тут опять выручил Андрей Федорыч.

— Галочка Воробьева, — после некоторого молчания заговорил Андрей Федорыч, — очень изменилась. Понимаешь, Гликерья Степановна, этак возмужала, совсем взрослой выглядит. И лицо беспокойное. Горят они, теперешние молодые люди, прямо пламенем горят!..

Дряблые щеки Гликерьи Степановны задрожали. Она отодвинула посуду, поставила толстые обнаженные локти на стол и сцепила пухлые пальцы. Ее глаза потемнели.

— Горят? — глухо повторила она. — А чего же им не гореть? У них забот никаких и никаких обязанностей!.. Можно и гореть...

— Вы несправедливы, Гликерья Степановна, — кашлянул Бронислав Семеныч.

Гликерья резко обернулась к нему, хотела сказать что-то, но промолчала и вдруг жалко улыбнулась.

— Может быть, — пробормотала она, — может быть...

Андрей Федорыч с испуганным изумлением поглядел на жену. Что это с ней? Откуда этот непривычный порыв и эта странная улыбка?

— Я знаю! — быстро оправившись, обычным решительным тоном продолжала Гликерья Степановна. — Знаю, что молодежь нынче очень хорошая. И правда, что они горят!.. И мне их жалко, а иной раз и завидно... Почему, — неожиданно обратилась она к мужу, — скажи, почему это мы с тобой почти целую жизнь прожили, а никогда не горели на каком-нибудь общем деле? А?

— Гликерья Степановна, матушка... — забормотал Андрей Федорыч. — Да ведь так обстоятельства складывались... Жизнь...

— Ах! — безнадежно махнула рукой Гликерья Степановна. — Оставь! Обстоятельства! Жизнь! Пустые отговорки! Ерунда!..

Андрей Федорыч сжался и сидел как пришибленный. Бронислав Семенович растерянно крутил на блюдце недопитый стакан чаю.

— Давайте! — протянула руку к нему Гликерья Степановна. — Ну, давайте налью горячего!.. Вы не обращайте на меня внимания...

— Я ничего... — вспыхнул Бронислав Семенович, подавая ей свой стакан. — Я, видите ли, Гликерья Степановна, тоже... Вообще это недопустимо, что я в стороне, когда все кругом в движении... Я очень хорошо вас понимаю...

— Ага! — мотнула головой Гликерья Степановна. — Пейте с вареньем!.. — И после короткого молчания прибавила: — Все это можно исправить!..

58

Елена гладила белье. От белья, согретого утюгом, пахло свежестью и как-то уютно. Этот запах унес Елену в прошлое и она вспомнила далекий дом, суетливую мать, молчаливого отца. Она вспомнила тысячу милых и волнующих мелочей, таких невозвратных и далеких. Детство было тяжелое, в доме бывало мало радости, а вот теперь все скрашено временем и всего немного жаль! Вот так же пахло от белья, от груды чужого, разного белья, над которым целыми днями возилась мать. И руки у матери всегда были красные от воды и мыла, а в квартире, на плохо беленых стенах, ползли и ширились безобразные пятна сырости. Но все-таки запах свежевымытого, белоснежного белья, только что проглаженного тяжелым горячим утюгом, был приятен, он вызывал еще и тогда представление о чистой, хорошей жизни, о чем-то красивом и желанном. Вместе с этим запахом, словно оживленные им, выступали из недалекого прошлого родные лица, родные голоса. Вот брат Павел, всего три года как он умер, жестоко простудившись осенью в своем куцем и негреющем пальтишке. Павел, баловень семьи, такой ласковый и веселый. Это он, будучи всего на два года старше ее, любил разыгрывать из себя очень взрослого и умудренного жизненным опытом человека. Это от него она переняла любовь к борьбе, от него научилась быть смелой и решительной. Он первый дал ей книги, из которых она почерпнула знание жизни и которые повели ее на ее теперешний путь... Павел... Рука с утюгом дрогнула. Елена отставила разогретый кусок чугуна на самоварную канфорку и, опершись руками о стол, глубоко вздохнула. Какой хороший, умный и решительный революционер погиб ненужно и нелепо!.. Она еще раз вздохнула. Ах, какой милый, глубоко-родной Павел, Паша, брат умер!..

Павел... Утюг остыл. Его надо было отнести на раскаленную железную печку. Елена взглянула на белье: гладить оставалось совсем немного. Не стою сейчас снова разогревать утюг... Кажется, того молодого товарища, которого она встретила у Варвары Прокопьевны, тоже зовут Павлом. И он, кажется, совсем не похож на брата. Но глаза у него, как ей показалось, замечательные и хорошая улыбка. Но почему он смотрел на нее так смущенно? Потом нахмурился. Что ему не понравилось?

Ровная стопка белья выростала пред Еленой на столе. В окна сквозь узорчатый иней подслеповато гляделся зимний день. В соседний комнате Матвей сидел притихший и спокойный за книгой. Изредка Матвей осторожно покашливал. Елена встревоженно подумала: «Простудился. Не бережет себя. Глупенький!» И пытаясь сдержать нежность и теплоту, громко сказала:

— Вы опять не выпили горячее молоко, Матвей?

За стеной отодвинули стул. Быстрые шаги. Матвей появился в дверях.

— Молоко? Собственно говоря, я не люблю молока...

— А кашлять вы любите, Матвей?

— И кашлять тоже не люблю, — засмеялся Матвей.

— Ну, тогда пейте молоко. Я снова вскипячу для вас.

Матвей вошел на кухню. Увидев выглаженное белье, среди которого он различил свои рубашки, он укоризненно покачал головой. Он все еще никак не мог свыкнуться с тем, что Елена возится с его бельем и заботится о всех мелочах его повседневного обихода.

— Опять вы, Елена!.. — огорченно заметил он. — Ведь я бы отдал куда-нибудь выстирать...

— Зачем? Мне не трудно... И напрасно вы, Матвей, каждый раз подымаете об этом разговор!

— Напрасно, напрасно... — заворчал Матвей. — Не для этого вы здесь, чтобы в прачку превратиться. Честное слово, не надо!..

— Ладно! — остановила его девушка. — Ведь это пустяки. К чему же сердиться?!

Матвей не сердился. Елена это знала. Матвей был смущен. Конечно, говорить об этом больше не следует. Надо только подальше прибирать свое белье и сплавлять его куда-нибудь в стирку.

Елена тем временем убрала на место белье, привела в порядок стол, посмотрела на топящуюся печку, на чайник, стоявший на полке, улыбнулась и лукаво предложила:

— Согреть разве чай? А?

Она знала, что Матвей любит попить чаек, отдыхая и делаясь мягким и приветливым за столом. И сама она любила, когда Матвей так отдыхал.

Чайник согрелся очень скоро, стол был накрыт мгновенно. Душистый пар повалил из налитых чашек. Матвей взял из рук Елены свою чашку и зажмурился.

— Ух, чорт возьми! — засмеялся он. — В каких буржуев мы, Елена, превращаемся.

— А как же, Афанасий Гаврилович, иначе! Мы люди богобоязненные, тихие! — подхватила шутку Елена.

— Да, да, Феклуша! — закивал головой Матвей и в его глазах заискрилась глубокая нежность. — Феклуша... — протянул он и прислушался. — Нет, Елена лучше.

— Матвей тоже лучше, чем Афанасий! — заметила Елена, но покраснела и умолкла.

Смех сразу застыл на их лицах. Они опустили глаза. Они посидели некоторое время молча.

Молча выпил Матвей одну чашку и молча стал допивать вторую. Потом нахмурился, отогнал какие-то мысли, кашлянул и поглядел вокруг.

— Пожалуй, скоро придется нам покидать это убежище... — неожиданно сообщил он.

— Почему? — вздрогнула Елена.

— Будут большие события. Читали вчерашнюю листовку, ту, которую мы отпечатали в большом количестве? Дальше ждать нельзя. Организация выйдет на улицу. Восстание, Елена, вооруженное восстание!.. Мне разрешают участвовать в нем...

— А я? А мне? — вскочила Елена.

— Вы пока останетесь на этой работе. В резерве...

— О, Матвей! Я не могу!..

— Можете, Елена. Обязаны.

Елена подняла руки к голове и сжала пальцами виски.

— Не могу... — тихо повторила она.

Матвей поднялся с места и вышел из-за стола. Стоя посреди кухни, он взволнованно сказал:

— Мы все должны мочь... Все. Это революция, Елена. Дело большое. И зы здесь, на этом деле, необходимее, чем где-нибудь в другом месте. Вы теперь опытный «техник»... А потом, ведь мы идем к победе и нам, может быть, не понадобится больше несовершенные подпольные типографии... И еще... Я ведь тоже, Елена, очень привык к... нашей совместной... работе... Очень привык...