День разгорается - Исаак Гольдберг

Сергей Иванович даже теперь, когда он был один, трогает очки: а это у него признак возбужденности и волнения. Он не может не волноваться, когда вспоминает о своих политических противниках! Сколько раз разоблачал он их пред рабочими! Сколько раз повергал их в смятение и растерянность, а они все-таки находят какие-то смутные, сумеречные пути к сердцу некоторых настоящих пролетариев!.. Неужели и теперь им удастся это?

Целый день Сергей Иванович присматривался, встречался с людьми. Целый день вел беседы с рабочими. Вызывал их с разных мест, с разных предприятий, говорил с самыми передовыми, распропагандированными и испытанными, и с теми, кто бродит еще в темноте. Копил в себе уверенность в своей правоте, проверял себя. И чем больше встречался с рабочими, тем больше яснел и успокаивался. И лицо его становилось добрым, умиротворенным, спокойным...

Под конец побеседовал он с ближайшими товарищами. А вечером сделал свое заявление.

52

У Павла лицо озарено было неотвязной тихой улыбкою. Галя исподтишка поглядывала на брата, видела эту необычную улыбку и не понимала в чем дело, откуда эта улыбка пришла. А Павлу казалось, что никто ничего не примечает, что он по-прежнему невозмутим и спокоен. Да, впрочем, отчего же ему и быть неспокойным? Что случилось? Ну, произошла встреча с девушкой, с изумительной девушкой, так в чем же дело?!

Но хотелось думать о девушке, хотелось припоминать каждое слово, каждую мелочь этой встречи. И тогда улыбка разгоралась ярче и теплее.

Как всякая хорошая и значительная встреча, и эта встреча произошла неожиданно и случайно.

Павел зашел на минутку к Варваре Прокопьевне. Эту женщину он слегка побаивался, но очень любил. Было что-то необыкновенное в ее живых проницательных глазах, в ее скупой улыбке, в ее седой голове. Ее окружал ореол какой-то революционной романтики. Ее жизненный путь был необычен: она пришла в революцию в бальном платье. Так она сама как-то однажды с грустной улыбкой определила. Для ее семьи, вращавшейся в великосветском обществе, для отца ее, генерала, уход молоденькой очаровательной девушки в революцию был непереносим. Семья отреклась от нее. Но девушка сама первая порвала с родными. Она пережила увлечение террором, она вкусила обманную сладость народничества, а когда зародилась социал-демократическая партия, когда познакомилась с марксизмом, то ушла сюда и здесь обрела свое настоящее, свое прочное место.

Время от времени к Варваре Прокопьевне заходили товарищи без всякого дела. Это не всегда было благоразумно, это шло против всяких правил конспирации, но товарищи, особенно молодежь, не могли отказаться от этих посещений и приходили «погреться душевно», как говорили некоторые, возле Варвары Прокопьевны.

Не выдержала и Елена и в свободный день пришла к Варваре Прокопьевне.

И тут ее застал Павел. Она спокойно и непринужденно подала ему руку, и он почувствовал теплое прикосновение. Ее глаз Павел сразу не разглядел, но за полуопущенными ресницами он почувствовал ее глубокий, безмятежный взгляд. Почувствовал, на мгновение вспыхнул и забеспокоился. Когда Варвара Прокопьевна назвала ее по имени, он неожиданно подумал: «Елена... какое хорошее имя!» Он вздрогнул, услыхав ее голос. Потом она подняла на него глаза и от ее веселого и приветливого взгляда он сам осветился улыбкой, мгновенно вспыхнул, смутился и нахмурился.

Елена скоро ушла. Снова прикосновение ее руки обласкало и взволновало его. Он обернулся и проследил за ней, пока она не скрылась за дверью. Вздохнул, провел рукою по волосам, снова вздохнул.

— Хороша девушка? — рассмеялась Варвара Прокопьевна, вглядываясь в Павла.

— Ничего... — лицемерно ответил Павел. Варвара Прокопьевна с веселой укоризной покачала головой:

— Эх вы! «ничего»! Да это золото, а не девушка!.. Где у вас глаза, Павел?

Павел упорствовал, но ему стало приятно от сознания, что Варвара Прокопьевна так хорошо отзывается об этой девушке. И еще приятно ему стало от того, что Варвара Прокопьевна хорошо, добродушно и ласково шутит с ним. Он еще не забыл тогдашнего (как это было давно!) разговора, когда эта самая женщина сурово и настойчиво говорила ему об его ошибках и он стоял пред ней, как провинившийся школьник, пылая стыдом и негодованием. Тогдашний разговор прошел бесследно. Вот уже сколько времени, как никто не лезет к Павлу с нотациями и указаниями. И этот добродушный тон Варвары Прокопьевны самый верный признак, что Павлом довольны, что его поведение одобряют.

— Я ее не знаю... — с умыслом сказал Павел. — Первый раз встречаю.

— И за это спасибо скажите! — не переставая смеяться, заметила Варвара Прокопьевна. — Она редко где показывается.

Павлу очень хотелось расспросить про девушку, но он боялся проявить особый интерес и привлечь внимание Варвары Прокопьевны, да к тому же не водилось, чтобы товарищи добивались сведений и подробностей о людях, которых встречали у этой женщины.

С неожиданной грустью и разочарованием уходил он домой. Но ни грусть эта, ни разочарование в том, что, пожалуй, не встретишь больше этой девушки, не могли смять и вытравить улыбки, которую подметила Галя и о которой сам Павел совсем и не подозревал.

Не омрачило Павла в эти дни и нарастание событий, которые сразу стали грозными и очень сложными.

53

События стали грозными и усложнились.

Генерал Синицын вдруг приободрился. Из его штаба помчались ординарцы. Возле губернаторского дома стало оживленно. Появился пристав, городовой.

Потапов пришел в казарму и сразу почувствовал, что-то необыкновенное.

— Слышь, милачок! — встретил его бородатый запасной, поглядывая исподлобья. — Кончаем, знать, беспокойство-то...

— Как кончаете? — встрепенулся Потапов.

— Очень просто. По домам. Освобождение выходит. Обдумалось начальство!

Бородатый солдат хозяйственно укладывал свой сундучок. И хозяйственность эта и упрямая уверенность, которая светилась в серых глазах солдата, рассердили Потапова, но он сдержался.

— Обдумалось ли? — осторожно попытал он.

— В доску! Тоже ведь не без совести же!

— Неужто ты у них совесть нашел? — усмехнулся Потапов и прошел дальше, отыскивая нужного товарища.

Нужный товарищ озабоченно сообщил:

— Есть слушок, что получен приказ отправлять запасных. У нас бородачи уж монатки увязывают. Ни об чем теперь не хотят слушать. Ладно, говорят, достигли своего, по домам! К земле!

— Достигли!.. Тут самый разгар делов, а они о домашних печках раздумывают и мечтают!

— Серость!..

Действительно, по городу быстро пронеслось известие, что начальство получило из Петербурга распоряжение немедленно освободить запасных нескольких сроков и без задержки отравить их по домам.

— Что же это теперь выходит?! — потемнел Павел. — Солдаты, значит, выпадают... Сразу мы теряем большую силу... Тут хоть впору отказаться вывозить запасных...

— Еще чего? — возмутились товарищи. — И так в октябре власти демагогию разводили: железнодорожники, мол, не хотят солдат с фронта вывозить!.. Помнишь, что было?

Павел смутился. Он сразу же сообразил, что сказал глупость. Но, подстегнутый укоризненным тоном товарищей, пытался упорствовать.

— Попробовать бы...

— Пробовать нечего... Да и унывать вообще не стоит! Ну, отправят часть запасных, но ведь останется же здесь не мало войск. Пожалуй, останутся самые сознательные и надежные!..

Когда, наконец, по казармам было объявлено о немедленном освобождении запасных, бородачи засуетились, завозились со своим скарбом, повеселели и стали приветливыми даже с ефрейторами, которые еще вчера боялись сунуться им на глаза.

— Домой!.. — прокатилось по серой однообразной толпе. — Домой!.. К бабам!..

— К землице!..

Кой-где в казармах вспыхивали жаркие споры, кончавшиеся перебранкой. Солдаты помоложе, те, которые оставались еще на службе, привязывались к этому жадному крику «Землица!»

— Какая там у вас землица!? Курицу-то есть ли где выпустить? Эх, вы! Отцы почтенные!.. На пустопорожнее место возвращаетесь, а эвон как радуетесь!..

Некоторые бородачи смущались:

— Конечно... земли-то некорыстно... А все свое обзаведенье! Домашность!.. Уж не чаяли живыми добраться!.. Теперь без задоржки, прямо в хаты!..

— Опять, значит, по-старому мурцовку хлебать? Без никакой перемены?!

— Нам абы животы сохранить и то слава тебе, спасе!..

— Значит, ваше дело сторона, как там народ? А? Пущай, мол, другие расхлебывают?!

У иных загорались глаза и со злостью они нападали на молодежь:

— Не мы заваривали, не нам и хлебать!.. Это вот вы такие кашевары народ сомущали! Вы под японцем не были, от пуль не страдали!.. Вам што!? Нечего покусывать!

— Домой!.. Доберемся до домашности, там видно будет!.. — уклончиво обещали третьи. — Не без ума уходим...