В шесть тридцать по токийскому времени - Эд. Арбенов

Поярков кивнул благодарно.

— Миссия, которая на вас возлагается, — продолжал японец, — трудна. Она уникальна в некотором смысле и потому не может опираться на чей-то опыт. Мы не способны подсказать вам пути и способы и ограничиваемся лишь постановкой задачи. Остальное зависит от вашего умения. Мы вам гарантируем единственное — связь… И деньги. Столько денег, сколько потребуется для дела.

Поярков снова кивнул, теперь подтверждая, что понял японца.

— Мастерскую придется закрыть, — посоветовал господин в сером.

Японец скривил губы, совет прозвучал не ко времени, он снизил пафос напутствия, приземлил самого напутствующего.

— Да, закрыть… Вы переедете временно в Сахалян.

— Но у меня заказы. Еще не выполненные заказы, — запротестовал Поярков.

— Пустяки! — махнул рукой японец. — Фын, поди сюда!

Из темноты вынырнул Фын, тот самый Веселый Фын, который почти год навещал Пояркова в его мастерской. Он поклонился японцу, так низко поклонился, что едва не коснулся лбом пола:

— Слушаю, господин!

— Твои заказы не выполнил наш гость?

— Мои, господин.

Рассмеяться надо было Пояркову: дурацкую затею Фына он принял за хитрую игру важного господина, за тактический ход японцев. Впрочем, это и был ход, но сделанный с помощью Фына.

— Заплатишь гостю за работу!

— Слушаюсь, господин!

Поярков все-таки рассмеялся. Слишком уж наивно все выглядело, даже глуповато.

— Дарю Фыну и той даме с Цицикарской улицы японские башмачки. У нее очаровательные ножки.

Слава богу, дама с Цицикарской улицы не была женой нынешнего шефа Пояркова, и он никак не оценил комплимент,

— Вы хотите вручить их лично? — хитро улыбнулся господин в сером.

— Да, это доставит мне удовольствие.

Фын, ничего не поняв, полез под свою старую рубаху и вытащил деньги. Протянул, не считая, Пояркову. Видимо, сцена эта была прорепетирована.

Тут уж засмеялся и господин в сером:

— Ты действительно веселый, Фын!

— Я — Веселый Фын! — подтвердил китаец.

Как и в тог вечер у крыльца, Пояркову стало жаль этого хромого человека. Он отвел руку Фына:

— Следовало бы и тебе сшить ботинки… Обещал, да не вышло.

Деньги все еще были в руке Фына, он не знал, как ему с ними поступить. Ждал, видимо, приказа японца. Пожирал его глазами.

Тот не очень ясно представлял себе, что происходит и почему Поярков и господин в сером смеются. Познания его в русском языке были не очень обширными, чтобы уловить тонкости, и он счел самым лучшим для данного момента присоединиться к общему веселью. Он, правда, не рассмеялся, а только улыбнулся, но и этого было достаточно.

— Спрячь свои деньги, Фын! — сказал человек в сером. — Они не нужны.

— Это не мои деньги, — с обидой произнес Фын,

— Теперь стали твоими. Дарят тебе.

— Кто дарит? — Голос Фына дрожал.

Поярков и господин в сером поняли, что китаец уязвлен чем-то и продолжать разговор рискованно.

— Я дарю, — сказал японец.

Фын сразу успокоился и низко, низко поклонился. Он способен был принять деньги только от важного господина.

Японец поднялся с табурета. Это прозвучало как сигнал к окончанию встречи.

— Пусть удача сопутствует вам! — произнес он несколько торжественно. — Я верю в вашу победу, Сунгариец, а значит, и в нашу победу.

Пояркову ничего не оставалось, как протянуть руку и попрощаться с японцем.

— Фын! — крикнул тот, хотя надобности в этом не было: китаец стоял рядом. — Фын, проводи гостя! Из твоего дома без проводника не выберешься… И пусть рикша бежит короткой дорогой. Уже поздно.

Харбин. Последние часы

Надо было покидать Харбин. Десять лет он мечтал о свободе — чужая земля тяготила его, — а когда наступил час расставания, он вдруг загрустил. Привязался, что ли, к этому пестрому, пыльному Харбину, не похожему ни на русский, ни на китайский город, или привык к тревожности, которая окружала его здесь постоянно и стала какой-то необходимостью. Вечное ожидание, вечная напряженность, готовность к действию!

Он тянул с отъездом. Не закрывая мастерскую, отыскивая для японцев и для себя причины такой медлительности. Причин не было, во всяком случае убедительных причин. Какая-то пара чьих-то недошитых сапог. Он сам их, кажется, придумал. Стучал и стучал молотком — это слышали за стеной и у двери, если вдруг проходили близко или останавливались перед вывеской.

Вывеску надо было снять, не вводить в заблуждение харбинцев смешным изображением сапога и туфельки, ведь могло кому-нибудь взбрести в голову заказать себе на зиму обувь. А Поярков не снимал вывеску. Боялся, что тем как бы оборвет свою жизнь именитого в Харбине сапожника. Исчезнет с этой не особенно людной, но известной в городе Биржевой улицы.

Так он объяснял свою медлительность. Иногда словами объяснял, иногда задумчивым взглядом, грустной улыбкой. И его понимали. Естественное, человеческое легко находит отклик. Он мог бы еще сослаться на свои симпатии к официантке «Бомонда», на нежелание расставаться с тем, кто стал чем-то близок и дорог. Это была правда. Ему поверили бы и, возможно, посочувствовали бы — с кем такое не случается! Хотя не сочли бы настоящей причиной симпатию к официантке «Бомонда» для того, чтобы отказаться от переезда и, главное, от службы, которая будто бы ждала Пояркова на новом месте. Впрочем, о Кате Поярков никому не говорил, даже не намекал на существование чувства к красивой казачке. Да и не причина это действительно.

Пара сапог недошитых, продажа мастерской — вот что помогало защищаться от японцев. Некоторое время, конечно. Но и некоторое время истекло. Сколько можно шить сапоги!

День, еще день… Он упорно ждал откровения японцев. Проговорятся ведь когда-нибудь или сведут с человеком, знающим маршрут «поездки». Наконец, выболтают секрет друзья Кислицына или молодчики Радзаевского. Должна приоткрыться завеса, за которой удастся увидеть тропинку к дому.

Он знал о группе Радзаевского, завершающей подготовку к акции на левом берегу, и соединял эту акцию со своим отъездом. Предварительную информацию Поярков уже отправил, но точных сведений о дате переброски группы не имел. Не знал и маршрута.

Если его включат в группу, то встреча диверсантов будет осложнена. Не исключена случайность, в результате которой придется расстаться с жизнью не только молодчикам Радзаевского. А сожалением, которое потом последует, увы, не изменить печального итога.

Японцы не проговаривались. Кислицын и Радзаевский делали вид, будто диверсионная школа не имеет к ним никакого отношения. Да и вообще, существует ли на свете такая школа? Эмигранты не занимаются диверсиями.