В шесть тридцать по токийскому времени - Эд. Арбенов

— Ну и хорошо.

Снова возникла загадочность, которую Поярков отметил при первой встрече с Катей и которая потом вроде бы исчезла. Она говорила не о себе. О ком же тогда? Чью волю она выполняет? Против кого заключает этот шутливый союз с Поярковым?

— Послушайте, Люба!

Рука ее предостерегающе поднялась.

— Только без серьезных вопросов! Мы отдыхаем. Имею я право иногда отдохнуть в обществе человека, который мне нравится?… Не пугайтесь моей откровенности. Я люблю говорить прямо… Вот вы и потупились, как красная девица. Смотрите смелей!

Шутливость ее была легкой, непринужденной, и трудно было устоять перед соблазном ответить тем же. Поярков принял тон Кати:

— Смотрю.

Взгляды их встретились, и теперь потупилась Катя.

— Ну, не так уж прямо… — произнесла она взволнованно.

— Почему же?

— Потому что не верю… Не правда это. — Она подняла глаза. — Не правда! — Сдвинула брови и посуровела: — А если правда, то ни к чему она… нам с вами. Мне уж совсем ни к чему.

— Тебе! А мне?

— Вам — не знаю. Да тоже, наверное, зря… — Катя встала вдруг и засуетилась: — Вдвоем мы бог знает до чего договоримся. Так и в омут можно… Сегодня день не тот. Я обещала вам веселый вечер. Во всяком случае, приятный. Сейчас познакомлю вас с моим родственником. Замечательный человек. Он вам понравится… И главное — будет полезен.

Поярков не успел выразить своего отношения к инициативе Кати, она торопливо вышла, но не в зал, за штору, а во внутреннюю дверь, ведущую в отель или в служебные помещения

«Ну теперь наверняка появится главный!» Поярков сел поудобнее, положил руки на подлокотники, откинул голову на спинку — полное спокойствие, даже пренебрежение ко всему, что происходит и что должно произойти в кабинете. Не хватало сигары. Но Поярков не курил.

«Давайте вашего главного!»

Вошел мужчина: не молодой и не старый, не низкий и не высокий, не худой и не толстый, в сером пиджаке с накладными карманами, в галифе и крагах. Лицо его было чуть продолговатым, сухим, глаза маленькие, цепкие. Щеки выбриты до синевы. Он улыбнулся тонкими, очень тонкими губами, и только губами, глаза остались строгими и спокойными.

— Борис Владимирович!

Поярков вскочил. Он не мог не вскочить. Во всем облике вошедшего было что-то требовательное и властное. Он внушал к себе уважение. Притом он был старше Пояркова, и это обязывало к подчинению.

Они протянули друг другу руки.

— Будем знакомы!

Своего имени вошедший не назвал.

— Милая, — сказал он оказавшейся сзади Кате, — распорядись, чтобы нам принесли из ледника водочки, русской водочки… Как, Борис Владимирович, вы относитесь к беленькой? А? Вижу, что не против. И семги, Катюша! И возвращайся. Скрась нашу холостяцкую компанию своим присутствием.

Катя улыбнулась весело — ей, кажется, польстило приглашение господина в сером.

— Я мигом… — И убежала.

«Родственник» расстегнул пиджак, вытянул из какого-то кармашка сигару, сел в кресло и закурил.

— Не предлагаю, — сказал он Пояркову. — Вы ведь не курите.

— Да, — признался Поярков. Без особого удовольствия признался. Кому доставит радость сознание того, что о тебе все известно и ты вроде бы просвечен насквозь.

— И правильно делаете, — одобрил господин в сером, этот мнимый родственник Кати. — В нашей с вами профессии это иногда мешает…

«В нашей с вами профессии!» Поярков сжал ладонью подлокотник, боясь, что непроизвольным движением выдаст свое изумление. Господин в сером имел в виду явно не сапожное дело, ему небось и кожи не приходилось держать в руках, не говоря уже о молотке. Конечно, можно не обратить внимания на слова, сделать вид, что не понял ничего. Так, собственно, и поступил Поярков. Но слова-то были сказаны и намек прозвучал ясно.

«Родственник» не придал никакого значения игре собеседника в наивность и, попыхивая сигарой, продолжал:

— Особенно в китайской компании. Они этими вещами, — он показал на сигару, — не балуются. И вообще, запах табака — улика… Легко установить твое присутствие в доме. А часто это нежелательно, весьма нежелательно… Что я вам толкую, вы китайцев лучше меня знаете…

Подлокотники не спасали. Господин в сером углублялся в такие профессиональные дебри, что жутко становилось. Поярков почувствовал, как немеют от напряжения его ладони и как проходит дрожь по всему телу. Тайна его стала достоянием противника. А он считал себя идеально замаскированным.

Играть в прятки не было смысла: партнер открыл себя сразу и показал, что Поярков тоже открыт.

Открыт! Когда это произошло? Катька его знала, Веселый Фын знал. Все знали.

— Чиновники давно приобщились к европейским обычаям, — включился наконец в разговор Поярков. — Я не замечал, чтобы они очень страдали от табачного дыма. Сами дымят…

Пока включение было формальным и отношение к объекту нейтральное: не стал Поярков на позиции собеседника.

— Ну такие, как Чжан Цзолин, конечно, отбросили традиции, да и вся его клика оевропеилась, а простые китайцы еще держатся прошлого. Оно для них — и закон, и философия, и, если хотите, откровение. Прошлое — сила, препятствующая разрушению нации под воздействием подпочвенных вод современности. Традиции китайцев достойны уважения, и не только уважения — преклонения, если хотите. Я люблю Китай и даже принял китайское подданство. Перед вами — китаец…

Господин в сером беззвучно засмеялся, и облака дыма одно за другим вырвались из его рта.

«Китайский подданный. Гражданин Китая!» Что-то, кажется, слышал Поярков о европейце, принявшем китайское подданство. Но где?

— Вас вынудили обстоятельства или покорили традиции? — полюбопытствовал Поярков.

— Меня подкупила перспектива… Этакая махина, материк целый. И первозданная наивность. Непаханые земли! Фигурально выражаясь, естественно…

Человек в сером говорил правильно по-русски. Очень правильно. Но он не был русским. И, конечно, он не был китайцем. Не был англичанином, не был французом. Немцем тем более. Определить его национальность было невозможно. Во всяком случае, Поярков не определил и мучился напрасно, чтобы угадать, кто же его собеседник.

Говорил он с акцентом. С каким — непонятно. Не поляк же, в конце концов!

— Вы, надо полагать, сошлись с ними по необходимости? — спросил в свою очередь человек в сером. — Трудно на чужбине…

Поярков вздохнул. Он повторил тот же прием, что и в разговоре с японцем на Цицикарской улице. Эмоции всегда неопределенны, и пусть собеседник принимает их так, как ему удобнее.