Высотка - Екатерина Завершнева

сause we may not be here tomorrow, no

я же говорил, это игры опасные и вполне предсказуемые

не думать о белой обезьяне

а разность потенциалов растет

вольтова дуга при таком раскладе явление неизбежное

а тут еще лифт застрял и ни с места

под его футболкой безразмерное сердце

колотится просится на волю

лает, поскуливает, хоть раз в жизни

отпустите с поводка

расстояние испаряется, как капля воды

на раскаленном листе железа

губы пересохли, хочется пить

(и пиво дает о себе знать, две бутылки

что же мне теперь делать, терпеть?

куда деваться с этой подводной лодки?)

нашарили кнопку вызова

охрипший со сна диспетчер посоветовал не паниковать

дожидаться помощи свыше

дышать медленно, равномерно

не расходовать кислород почем зря

и мы дышим

надо мной в темноте его огромное лицо

как небо без луны

со вспышками молний, освещающими нёбо

а говорили — никаких поцелуев

теперь молчим

иногда, в перерывах, отвечаем диспетчеру

что все в порядке, живы

и можем вот так хоть всю жизнь

потрогай здесь, языком, у меня кусочек зуба откололся

чувствуешь, ты, медвежья лапа

налетел на меня со своими поцелуями

и прекрасно, отвечает он, отметина на всю жизнь

теперь ты меня точно не забудешь

пока сюда не поставят зубной протез

губы как будто наждаком стерты, болят ужасно

вот, вот здесь, маленький уголочек, видишь

не вижу, темно

тут темно, хоть глаз выколи, и дальше мы не пойдем

обещай мне, что мы не пойдем дальше

перестань реветь, говорит он, потерпи немного

сейчас придет электрик и вызволит нас отсюда

господи, хоть бы он подольше не приходил

нам с тобой нигде нет места

на целом свете одна только шахта лифта

которая приютила нас

в эту последнюю летнюю ночь.

Мой день рождения Кота

Народ вернулся после каникул, понавезли припасов, на тринадцатом этаже оживление — новенькие заселились, и сразу же новые комбинации, кто с кем. Решили гульнуть, тем более что и повод есть — день рождения Кота, он у нас ровно к 1 сентября подоспел. Обобществили продовольствие, накрыли стол, заготовили подарок — кота в мешке, точнее, кошку. Кубик произнес длинную речь о том, что такому мужчине негоже ходить холостым и пора бы взять на себя ответственность за одно милое существо, которое жаждет оказаться под его юрисдикцией. Кот аж побледнел, бедолага, решил, что его сейчас женят прямо на месте, поэтому был несказанно счастлив, развязав мешок и обнаружив там комочек шерсти, два уха, четыре лапы и хвост.

Ути-пусеньки, сказала Рижанка, а-ба-жающая котят.

Не догадалась в мешке спрятаться, хохотнул Лёха, была бы теперь в шоколаде.

Оставьте девушку в покое, у нее сегодня трудный день, вступился за свою подругу уже хорошенький, теплый Кот.

А я молчу. Смотрю на Митьку.

А Митька смотрит на меня сквозь граненый стакан.

Между нами луч света — и никакие стеклянные поверхности его рассеять не в состоянии.

Думаешь, если ты спрятался за стаканом, если твое лицо размыто, Митя, то я тебя не узнаю, перепутаю с кем-то другим? Не смогу разглядеть?

И не надейся. Я все вижу.

Самые красивые в мире глаза, Митя. Серо-голубые.

Иногда голубые как лед — если ты взволнован.

(Или это ты сидишь на солнечной стороне, а они все — на теневой?)

И ничего, что сквозь стакан у тебя уже четыре глаза, а сквозь мой — целых восемь. И я не замечаю, как Баев пополняет его, просто отхлебываю, пью чаёк. Самое время остановиться, иначе восемь превратится в эн факториал, но я не могу. У меня, наверное, сейчас тоже голубые глаза.

И пусть эти, с обратной стороны Луны, думают что угодно.

На теневой стороне шумно, весело, а где шум, там и менты. Свои, разумеется, из шестого отделения.

— Здравствуйте, граждане студенты. Опять безобразие нарушаем? — Михалыч навис над нами откуда ни возьмись, в форме, но фуражки на голове нет. Добрая примета.

— Михалч, ты воремя, давай за стол, — обрадовался Кот, который к тому времени далеко не все звуки выговаривал, и не так быстро, как хотелось бы.

— Опять соседи стукнули… — это Босс, с досадой. — Зануды хреновы, бёздник отгулять не дадут.

— Не опять, а снова, — усмехается Михалыч. — Я с соседями вашими каждый день встречаюсь как с любимой женщиной, но радости мне от этого никакой.

— Михалч, ты паадресу. Выпьем, тсзть, заздаровье. — Кот попытался подняться из-за стола, но у него не вышло.

— Да ты, Александр Сергеич, я смотрю, нагрузился уже, налимонился, друг мой дорогой. А ведь мы с тобой давеча толковали, помнишь? И ты мне обещал…

— Сева, хватит тебе, — вмешивается Рижанка, тоже не слишком трезвая. — Рабочий день окончен, присоединяйся, я за тобой поухаживаю. Я теперь девушка свободная, Кот себе другую завел.

— Давай, садись, — обращается Михалыч к напарнику, — я тебе говорил, у Кота масленица.

(Ну вот, все и устроилось. Ритуал, по-видимому, разыгрывается не впервые. Но я при виде ментов всегда немножко нервничаю, и это естественно. Кто в нашей стране не вздрогнет при виде мента?)

Тем временем Митьке внезапно становится небезразличной дальнейшая судьба кошки. Он озабоченно заглядывает под стол, цепляя локтем только что наполненный стакан (пропали боевые сто грамм). А где кошка-то? Куда, зараза, подевалась? О, а это идея! — назовем ее Зараза. Прекрасное женское имя, я считаю.

Давай уложим Димыча в постель, предлагает Элька.

Эта мысль мне нравится, отвечает Митя, но в постель потом — сейчас я иду спасать кошку, а вы, девушки, будете мне ассистировать. И как Ильюша Муромец, просидевший тридцать лет и три года на полатях, поднимается он на белы ноженьки и, своротив еще некоторое количество предметов, а именно — бутылку горькой, два стула и собственно Кота, на одном из стульев восседавшего, ломится в коридор, стряхивая с себя висящих девушек-ассистенток. Засиделся я, не удержите теперь, потянуло на подвиги, раззудись плечо и все такое.

В коридоре Митька замирает, покачиваясь, приложив к губам указательный палец, физиономия насупленная, и требует ми-нут-точку тишины. Откуда-то доносится сдавленный писк. Слыхали? Это она!

И действительно, за дверью Лёхи Бочкарева кто-то мяукает. Сам Лёха, пригубив раз, два, три, на бровях отчалил к маме на выходные.

Мама — это святое, сказал он. Пока доеду — выветрится.

Верится с трудом. А дверь заперта.

Что делать будем?

Ключ! — ревет Митька, — дайте мне ключ! или я за себя не отвечаю.

Какой ключ, говорит Элька спокойно, Бочкарев не ты, он кому попало ключей не дает.

Митя, жалостно: она же там помрет с голоду, она ведь еще такая ма-аленкая, малю-ю-юсенькая. Ей надо непременно молочка. Теплого.

И, не долго думая, отходит на три шага назад и с размаху вышибает дубовую дверь. Из комнаты вальяжно выходит кошка — да не та. Не на ша!

Мы с Элькой, помирая со смеху, ловим чужое животное. Перепуганная Рижанка, бросив Севу на попечение Власты, выскакивает на шум и присоединяется к нам. Теперь у Митяя уже три ассистентки.

Дураки, шипит Рижанка, это же Бочкарева кот, Лёха себе кота завел. Вы рехнулись? У нас менты, а они двери выламывают.

Митя, обиженно: а я что, знал? Мне Лёха не докладывается. Не боись, красавица, менты ваши давно прикормленные. (А сам довольный такой, разлегся на поваленной двери, отдыхает.) Вот что я вам скажу, мне тут нравится. Поживу пока у Лёхи, ключи вроде как уже не нужны.

Остряк.

Куда его теперь? — деловито спрашивает Элька. К Вану?

Не, говорит Митя, к Вану не получится. У него обстоятельства. Если не ошибаюсь, на этот раз с филфака. С такими неправдоподобно маленькими туфельками, как у Золушки. Могут быть у парня обстоятельства или нет?

Тогда ко мне, командую я, и мы дружно берем Митю за руки за ноги и волочем в комнату-палиндром; взваливаем на диван, стаскиваем ботинки, снимаем все, что снимается; Митька хохочет и вполне трезвым голосом интересуется, как далеко мы намереваемся зайти, но кто ж его теперь будет слушать; поворачиваем на бочок, укрываем, гасим свет.

Элька: что скажет Баев, когда увидит его в своей постели?

Предчувствуя, что сегодняшний вечер даром не пройдет, решаю изготовить себе спальное место заранее. Составляю в ряд стулья, выдергиваю из-под Митьки вторую подушку, одеяло. Обычно он спит на стульях, когда у Вана обстоятельства, но сегодня этот номер нам точно не по зубам.

— Это что еще за баррикады? — спрашивает Митя недовольно.

— Спи, надоел ты мне, честное слово, — отмахиваюсь я.