Тень Торквемады - Виталий Гладкий

Ниже подвалов существовали еще и мрачные подземелья с коридорами, куда ходу иностранцам не было. Там находились пыточная и тюремные казематы. О них рассказал Митька Бобер, который поневоле попал вместе с испанцами в Александровскую слободу. Фернан Пинто представил его как слугу; он не мог оставить его в Москве, боялся, что Митьку могут убить тамплиеры — ведь они знали его в лицо. А то, что охота на Бобра продолжится, он совершенно не сомневался.

Федька Басманов, когда ему представили новоиспеченного слугу, скривился недовольно, но махнул рукой и дал согласие — «пущай езжает». Но видно было, что боярский сын отнесся к Митьке с подозрением, поэтому Бобер старался поменьше шляться по Слободе и сидел в поварне, где у него быстро образовались друзья-товарищи — такие же любители хлебного вина и разных сказок, как и он сам.

Именно Митька поведал Фернану Пинто и де Фариа, что в этих подземельях кроме тюремных камер существует еще и тайный ход из царского дворца к реке Серой — той самой, на берегу которой приземлился на своих чудо-крыльях незадачливый смерд Никита. Ход настолько широк, что в нем можно проехать на тройке лошадей до Старой Слободы или к речке. А еще есть подземный коридор, соединяющий Александровскую слободу со Стефано-Махрищским монастырем, что находится неподалеку, в селеньице Махрино. И будто бы царь мог внезапно появляться в стенах монастыря и при желании столь же внезапно исчезать.

Веры в россказни Митьки Бобра было немного, но, здраво поразмыслив, Фернан Пинто решил, что, скорее всего, под подземными ходами народ разумел систему шлюзов и каналов, которые наполняли оборонительный ров и большие пруды на Государевом дворе Слободы, в которых ловили рыбу для царского стола. Возможно, и впрямь существовала большая «труба» для забора воды из реки, по которой можно было выбраться за стены.

Все время, что испанцы пробыли в Александровской слободе, царь предавался многочасовым моленьям. О чем он просил Господа или о ком — никому не было ведомо. Иоанн Васильевич уединялся в Покровской церкви, а бояре стояли подле нее, сумрачные и неразговорчивые, и казалось, совсем не замечали непогоды и морозца, который изрядно пощипывал лица. Впрочем, в теплых поддевках и боярских шубах никакой мороз не был страшен.

А по вечерам, после молитвы, великий князь слушал в своих палатах певцов и музыкантов, среди которых были воистину золотые голоса — Иван Нос и Федор Христианин. Поговаривали, что сам государь принимал участие в сочинительстве музыки — писал стихиры. Но об этом говорили глухо, а завидев испанцев, тут же умолкали, словно разговор был о чем-то срамном. Лишь Митька Бобер, прикинувшийся ягненком и став своим среди челяди, вносил в уши идальго самые свежие новости, о которых было ведомо даже не всем боярам.

Так испанцы узнали, что третьего января в Александровскую слободу приезжала избранная народом делегация духовенства, бояр и прочих сословий во главе с митрополитом Афанасием. Московский люд потребовал, чтобы царя уговорили вернуться на престол, угрожая, что в противном случае они государственных лиходеев и изменников сами «потребят». Ведь все дела в Москве пресеклись, суды, приказы, лавки и караульни опустели. Как жить дальше?! Но в ответ на слезные мольбы челобитчиков сменить гнев на милость Иоанн Васильевич долго молчал, а затем не очень любезно ответил, что подумает. С тем избранные и воротились в Москву несолоно хлебавши. Уж как они отчитались перед народом и что им на это сказали люди, про то было пока неведомо…

Фернан Пинто никогда так сильно не волновался. Когда его ввели в опочивальню великого князя, ноги у фидалго начали сами по себе подгибаться, и он едва не рухнул на колени, не дойдя до постели. В палате никого, кроме их двоих, не было. Федька Басманов, который ввел Пинто в опочивальню, повинуясь знаку Иоанна Васильевича, тихо исчез за дверью.

— Садись, Федор Даниилович, — указал царя на мягкий табурет неподалеку от постельного ложа.

Фернан Пинто с благодарностью поклонился и не сел, а почти упал на атласное сиденье, набитое пухом. Словно вырубленное из темного камня лицо великого князя с орлиным носом, освещенное несильным колеблющимся светом трех свечей, было мрачным и грозным, а в глазах горели алые дьявольские огни. Впрочем, возможно, это просто почудилось фидалго, потому что голос Иоанна Васильевича был мягким и доброжелательным.

Царь полулежал, полусидел, опираясь на подушки. Он был в синем парчовом халате, подвязанном красным поясом, и шитых золотом туфлях с загнутыми вверх острыми носами. В руках великий князь держал большую книгу, и Фернан Пинто сразу узнал, что это за произведение. О нем однажды рассказал Афанасий Пуговка как о любимой книге царя московитов. Подьячий даже описал ее внешний вид: красный сафьяновый переплет, украшенный жемчугами, а на верхней крышке закреплен золотой крест с изумрудом по центру.

Это было «Сказание о князьях владимирских». В ней выводилось происхождение русской княжеской династии от римского императора Августа. Якобы в одну из подчиненных ему областей на берега Вислы он послал своего брата Пруса, который и основал род легендарного Рюрика. Один из наследников Августа, Пруса и Рюрика, древнерусский князь Владимир Мономах получил от византийского императора символы царской власти: шапку-венец, драгоценные бармы-оплечья и другие дары. С той поры этим венцом и венчались на княжение все последующие русские князья.

— По здорову ли будешь? Может, какие жалобы есть? — спросил великий князь.

— Благодарю, Ваше Величество, все у меня хорошо. И на здоровье не жалуюсь. — Фернан Пинто практиковался в русском языке каждый день, поэтому говорил на нем уже вполне прилично, и толмач во время беседы с царем Московии не был нужен.

Фидалго очень не хотелось, чтобы тот елей, который он собирался подпустить Иоанну Васильевичу, попал в чужие уши.

— Слыхал я, что ты много путешествовал, в разных странах бывал. Самых дальних, о коих нам почти ничего не известно. Так ли это?

— Да, Ваше Величество, так.

— Вот хочу тебя попросить, чтобы ты просветил меня, раба грешного. Знаю, мир велик, и многое нам не ведомо. Человек зело любопытен… — Тут чело великого князя омрачилось, и он добавил (при этом голос его стал жестким): — Иногда во вред самому себе и другим людям. — Похоже, царя вспомнил полет смерда Никиты. — Но познавать другие страны — это похвально. Ибо у каждого народа есть свои достоинства, и грех не воспользоваться чужим опытом… ежели он не противоречит Святому Писанию.

Фернан Пинто мигом сбросил волнение. Теперь от его красноречия зависел успех замысла как генерала ордена иезуитов, так и самого фидалго, который внес в первоначальный план существенные поправки.