Приключения англичанина - Алексей Шельвах

Дочь рыбака, она знала, сколь полезны и питательны дары моря. Потчевала милого пикшею копченой и трескою вареной (в горчичном соусе), съедобными моллюсками и сырыми красными водорослями.

Бедная Бетси! Уж она и вправду поверила, что двадцатое демократическое столетие будет более милостиво к судьбам деревенских девушек, нежели предыдущие.

Впрочем, любой другой на месте Оливера молодой лорд и связал бы жизнь с великолепной во всех отношениях дочерью рыбака.

Не то Оливер. Сколь ни был молод, а смекнул, что громадная и пылкая девушка, случись им пожениться, не позволит ему отдавать всего себя не ей, а литературе.

Очень хорошо помнил, как развешивала мисс поперек пиршественного зала кощунственные пеленки.

Нет, не собирался он жениться. Собирался в Лондон. Желание славы возрастало в нем по мере заполнения тетрадки.

О юность, юность, очарование значков чернильных, в ушах – гул, в руках – дрожь, в мозгу – розовый туман!

И вот, сгреб в кучу столовое серебро (которое не успели педагоги променять на куропаток), поснимал со стен оружие (мечи, включая Redemptor, палаши-клэйморы, сабли и шпаги вкупе с аркебузами, пищалями, пистолями, мушкетами), свалил все это, по его мнению, барахло на телегу и свез в Эдинбург, к антикварию.

Выручив за проданное довольно приличные деньги, сызнова и на сей раз навсегда покинул жилище предков.

А вот Бетси осталась у дырявых сетей ни с чем. Но теперь уж она не могла их чинить, вкусив прелести общения с незаурядным Оливером.

Со скалы, на которой, бывало, сиживали, обнявшись, бросилась в ледяные соленые.

Понимая, что ее могучее тело в борьбе победит уязвленную душу, предусмотрительно прихватила из дому веревку.

Выбрала на берегу валун и веревкою оплела его. Быстро и умело сплеснив концы, повесила немалый этот груз себе на шею.

Вскарабкалась, отдуваясь и всхлипывая, на скалу...

Так погибла простая и, может быть, излишне доверчивая девушка Элизабэт со старинной средневековой фамилией Джоулибоди, дочь тоже простого английского рыбака Сэмюэла.

В это время Оливер, покачиваясь на кожаном диванчике железнодорожного экспресса «Летучий Шотландец», приближался к Лондону.

* * *

Первым делом издал на собственные средства тетрадку собственной лирики.

Успеха книга «Черновик отваги»[29] не имела ни коммерческого, ни в литературных кругах. Впрочем, вскоре уже и сам судил пренебрежительно о нортумберлендском периоде своего творчества.

Он прочитал произведения известнейших тогда по обе стороны Атлантики поэтов и приуныл, - произведения эти, написанные в подавляющем большинстве верлибром, что уже само по себе озадачило провинциального Оливера (моргал и чесал в затылке), изобиловали обиняками и экивоками, иноязычными словами и выражениями, смысл коих за недостатком образования, увы, не улавливал.

Пристыженный, поступил в Оксфордский университет, на отделение английской филологии, благо экзамены сдавать не требовалось.

Он их и не выдержал бы – за годы матросской службы забыл даже то немногое, что знал.

Понятно, что и общение с Бетси не способствовало расширению его кругозора

Проучился полтора семестра, зевая до слез, а потом кто-то его надоумил продать ельник, тот самый, с болотцем посередине. Вспоминать о болотце было Оливеру всегда неприятно, поэтому с легким сердцем продал последнее из своих угодий.

Деньги вложил в акции и приготовился получать дивиденды. Триста пятьдесят фунтов ежегодно - по тем временам это было очень даже немало.

Обеспечив себе будущее, перестал комплексовать при чтении известнейших по обе стороны Атлантики авторов. Бросил университет.

В ожидании дивидендов промышлял заметками в лондонских газетах: хроника светская, спортивная, криминальная, пожарная.

Снимал однокомнатную на шестом этаже шестиэтажного дома на Стоун-стрит.

В журналах «Эгоист» и «Ярмарка тщеславия» публиковал новые стихотворения, которые теперь писал верлибром.

Личным имуществом владел минимальным: пишущая машинка, два шотландских пледа, две гантели, какие-то книжки.

Вставал ни свет ни заря, проделывал гимнастические упражнения по Мюллеру. Варил себе овсянку. Запивал, уже ненавистную, чаем.

Стучал на «ремингтоне» до полудня.

Потом, все еще прихрамывая, бегал по редакциям.

Потом просто прогуливался - как правило, по набережным Темзы в направлении порта. Тянуло его по старой памяти к морю. Слагал стихи на ходу.

Потом обедал в забегаловке и возвращался на свой шесток записывать сложившееся за день.

Иногда, а вернее – часто приходили гости, такие же молодые поэты, прозаики, живописцы и проч., приносили бутылки, приводили подруг.

Когда бывали уже не в состоянии усидеть на стульях, все и падали кто с кем в обнимку - на единственную в комнате кровать или на пол, на разостланные пледы...

О эти ночи, безумные и, как портвейн, черно-пурпурные, о похмельная жажда, вздрагиваешь от прикосновения к телу близлежащего, мед вожделения копится, копится, уже и каплет, лежишь ни жив ни мертв, душно и страшно, и храп во мраке, и хрюканье, и нежные стоны, потом какая-нибудь баба встает в чем мать родила, накидывает на плечи что под руку попадется, пиджак, например, и, покачивая лунным крупом, уходит в клозет... Не спалось Оливеру в такие ночи, лежал с открытыми глазами, слагая в уме стихи и не уделяя подругам достаточного внимания, чем, разумеется, их обижал.

Это были богемные бабы, иначе говоря, с духовными запросами. И с алыми, как у клоунов, щеками. И глаза у них блестели, как членистоногие навозные жуки. Дымя сигаретами в длинных мундштуках, пили с мужиками на равных и на равных же толковали о возвышенном, закидывая ногу на ногу.

Были они, вдобавок, сварливы и без конца пеняли Оливеру за присутствие в его лирике иронического начала.

А может, их просто злило его к ним равнодушие.

Оливер побаивался этих баб вот еще почему: он до некоторой степени разделял распространенное тогда мнение, что поэзия должна быть безличностной. Чем строже, дескать, поэт придерживается канонов, тем чаще приходится ему поступаться своей человеческой неповторимостью, – таким образом он совершает героический акт самопожертвования, без которого творчество немыслимо. Отречься от собственной индивидуальности – нравственный долг поэта. Не разудалое излияние, а строгие смысловые структуры – вот, девушки, что такое истинная поэзия.

Бабы, однако, и слышать о структурах не желали. «Главное, – убеждали они Оливера, мотая голыми титьками над липким от пролитого портвейна столом, – запечатлеть свой личный эмоциональный опыт, пускай косноязычно и неуклюже, но зато честно, то есть как Бог на душу положит, а положит Бог на душу всегда неповторимо!..»

Оливеру и самому иногда думалось, что теория безличностного творчества ошибочна. Каноны, структуры – все пустое. Ему больше нравилось известное высказывание, что поэты изъясняются на языке ангелов, но понимал он это высказывание в том смысле, что язык поэзии отличен фонетически, синтаксически, грамматически от обычной человеческой речи, и даже говорил подругам: «Мой английский – это мною же для себя же изобретенный язык, это мой замок Шелл-Рок, моя раковина, в коей лишь слабым эхом слышится гул моря житейского...»

Но и, разумеется, не был он таким черствым, каким казался своим обличительницам. Когда с малой его родины пришло письмецо (без подписи и обратного адреса), извещающее о гибели Бетси, немедленно уселся за стол и откликнулся на это событие элегией. Привожу ее здесь[30] в качестве образчика его отзывчивости:

Ты родилась на берегу

соленых водных масс

и первые свои «агу»

произнесла, смеясь.

Тебя нисколечко не злил

ни колыбели скрип,

ни дождик, что в окошко лил,

ни плеск прибрежных рыб.

Растил тебя отец-рыбак

(неверная, ушла жена), –

он виски пил, курил табак

ждал, не вернется ли она.

Не возвращалась. Он грустил,

ее по-прежнему любя,

но, главное, тебя растил.

Растил и вырастил тебя.

И вдвоем на утлой лодке

уходили вы на лов

палтуса, трески, селедки,

окушков и гребешков.

«Мы пред Господом в ответе,

если праздно сохнут сети», –

так говаривал отец,

Библии несчастный чтец.

                        Ведь море – тот же пруд,