Приключения англичанина - Алексей Шельвах

Едва завидел на горизонте серую башню замка, так стиснул трость, что побелели костяшки пальцев. Еще в госпитале положил посчитаться с поваром. И не только на счетных костяшках. А также принял решение выгнать гувернантку вкупе с учителишками и ублюдком их кривоногим.

Учителишек застал врасплох. Толпились у двери в погреб. Там, в кедровых бочках, томилось два уже века испанское вино, крепчайшее, сладчайшее, ароматнейшее.

Не обратили внимания на юношу с тростью. Толкали друг друга локтями, вставали на цыпочки.

– Что дают? – поинтересовался язвительно.

Ответили, не оборачиваясь: пришла похоронка – убили на фронте повара Патрика. Год назад был мобилизован – и не отвертелся. Убили толстого Патрушу в битве на Сомме – вот и начали мы с позавчера поминать. Миссис Хангер и мисс Боадицея в погребе отмеривают порции и скоро вынесут каждому по склянке...

Тут кто-то из них, наконец, обернулся:

– Ой, джентльмены, да это же юный сэр Оливер!

Оливер поднял трость.

И опустил ее мимо. Красные от стыда, мяли в руках котелки, чесали затылки.

– Виноваты, сэр, – говорили, – распустились мы тут, стали сущие декаденты.

Когда повар ушел на фронт, учителишки ринулись к поварихе. Уговаривали уехать в Лондон ежевечерне. Пошла кругом голова у простой деревенской женщины - и сама женщина пошла по рукам.

Мисс Боадицея попыталась было потаскать соперницу за волосы, но простая деревенская оказалась не робкого десятка - мисс неделю ходила с фиолетовым фингалом.

Повариха, впрочем, была незлопамятна. Стали они подругами, и утехи делили поровну.

Хозяйство вели только в редкие трезвые часы. Хмельная коммуна за месяцы проела все, что припасал повар долгие грешные годы.

А учителишки в тревожное это время весьма оживились. Понятное дело, в отсутствие повара питаться стали получше. И опасались быть призванными на военную службу, а неуверенность в завтрашнем дне тоже бодрит.

Как раз к началу войны обо всем было уж переговорено между ними: о ницшеанстве и социализме, тео, - и антропо, - софии, проблеме пола и еврейском вопросе. Давно интересы их свелись к мисочке овсянки и стаканчику джина.

Увы, период сытости оказался краток, а к хорошей жизни уже привыкли. Самый из них предерзкий стибрил из буфета серебряную ложку и у крестьян выменял на нее дюжину жареных куропаток. Тогда и остальные потянулись в деревню, озираясь воровато.

Женщины, с коих взять больше было нечего, прозябали в пренебрежении. Мисс Арброут мучилась еще и мигренями.

Надеясь вернуть себе расположение поклонников, подруги и посягнули на святое – на бочки с испанским.

А вокруг замка, общипывая вереск, крутился кривоногий ублюдок. С деревенскими ровесниками не желал знаться, считая, что рожденному в замке это неприлично. Зато и некому было надоумить его, что плоды боярышника или шиповника, или рябины все же вкуснее вересковых веток.

Оливер выгнал – всех! Дал каждому денег, чтобы хватило доехать до Лондона и какое-то время там существовать («В столицу вы стремились все эти годы, не так ли?») – и выгнал.

Учителишки были все-таки настоящие англичане, хоть и декаденты, и обиду снесли невозмутимо: взяли деньги, взяли книжки под мышки и пошли к железнодорожной станции. Книжки, впрочем, взяли не свои, а из библиотеки замковой, те, что поценнее, в книжках знали толк.

А вот мисс Боадицея Арброут побежала к морю - рыдать на берегу среди осклизлых глыб.

Побежала через ржавые воротца в восточной стене. Через тот самый ельник с болотцем посередине, в которое и провалилась.

В котором и утонула.

Ей невмоготу было видеть, как возмужал Оливер, как благородно он бледен, как развеваются у него рыжие волосы. А эти его зеленые и мрачные - о! о!

Она рассмотрела в зеркале свое, под сенью желто-седых лохм, аляповатое отражение и поняла, что жизнь прошла и надеяться на перемены к лучшему глупо.

Вот и побежала в прозрачном голубом пеньюаре через ельник, и перепрыгивала с кочки на кочку, и провалилась сначала по колено, потом по горло в яму, до краев налитую тлетворною влагою, и слезы струились по щекам ее, размывая румяна...

Никого не было тогда с нею рядом, чтобы сказать: «Не отчаивайтесь, мисс! Никогда не поздно начать жизнь заново!»

Тело так и не нашли.

А повариха миссис Хангер усыновила ублюдка и устроилась по специальности в деревенском трактире. Простым людям проще найти место в жизни.

Слухи заклубились вокруг замка Шелл-Рок: дескать, молодой лорд соблазнил гувернантку, а после связал ее по рукам и ногам и сбросил в море.

Приезжал констэбль, расспрашивал Оливера о матросской его службе, о планах на будущее. Ничего подозрительного в поведении молодого лорда не усмотрел.

Два года провел Оливер в замке. Нанял поваром деревенского пьяницу Эбенезера, старого морского волка-кока. Денежное довольствие назначать ему не стал – назначил хранителем ключа от винного погреба. Эбенезер, шатаясь, как в шторм, готовил незамысловато, но регулярно. Оливер был неприхотлив. Овсянка - так овсянка. Еще раз овсянка? Отлично. И опять овсянка? Что поделаешь. Да и некогда ему было браниться с Эбенезером.

Он вызвал адвоката и знакомился со своими наследственными правами. Разбирал бумаги и вещи.

Прогуливался по окрестностям – разрабатывал ногу. А иногда полулежал под кустом вереска, опираясь на локоть. Это после госпиталя осталась у него привычка полулежать, читая. Читал, между прочим, Достоевского, недавно переведенного.

Неумышленно производил впечатление на деревенских девушек. Бывало, идет деревенская девушка через верещатник, и вдруг – ой, лорд молодой полулежит под кустом в тумане! Бакенбарды рыжие, сам бледный, а глазища такие зеленые, злые! Полулежит, значит, с раскрытым ртом, шепчет чего-то, шепчет, а на девушку – ноль внимания. Чудной!

А это он сочинял стихи. Настрочил их целую тетрадку.[28]

Но и надоело ему полулежать в тумане. Стал выходить к морю. Поднимал и рассматривал камушки, ракушки. Раскупоривал бутылки с отчаянными в них записками, прочитывал записки эти, засовывал обратно, забывая закупорить. Брел, задумчивый, бормотал возникающие на ходу строчки...

Однажды набрел на лачугу рыбака Сэмюэла Джоулибоди. Сам Сэм был тогда в отлучке, зато дочь его Бетси сидела на пороге и чинила сети. Оливер присел на тот же порог и попросил воды.

Бетси молча встала, ушла в дом и вынесла кружку яблочного сидра, накрытую пресной ячменной лепешкой.

Ух, эта Бетси! Пока Оливер отсутствовал, она продолжала увеличиваться в размерах и хорошеть.

И очень ждала его возвращения! Как-то отец ткнул пальцем в горизонт и хмыкнул: «Вот на этом угольщике служит молодой лорд». С тех пор как заведенная оборачивалась к морю. Завидев какое бы то ни было судно, вытягивалась во весь свой огромный рост и размахивала руками.

Не знала, что Оливер давно в госпитале, иначе непременно приехала бы в Эдинбург ухаживать за бедненьким.

Итак, отхлебнув сидра, жадно сгрыз лепешку, – овсянка к тому времени уже поперек горла встала. Допил, утерся и пригласил девушку на прогулку по окрестностям.

Теперь вдвоем бродили они по берегу моря, по вересковым пустошам, по лугам и перелескам, по сосновому невеликому бору.

Бетси сообщала Оливеру названия растений, привлекавших его внимание, он, в свою очередь, декламировал девушке не очень ей понятные стихи современных поэтов.

Любовались зеленоватыми (характерными для севера) закатами, лазали по черным базальтовым скалам.

Неоднократно ходили к озерам, но гидра ни в одном из них так и не обнаружилась. Вероятно, издохла и расклевали ее глубоководные рыбы.

Не стало гидры в озерах – и ладно. Зато здесь, на суше, была Бетси!

Приводил ее в замок, садились в пиршественном зале бок о бок, как в рыцарские времена. Эбенезер ставил перед ними две миски с овсянкою и кувшин с испанским.

Бетси, узнав Оливера поближе, ужаснулась его умонастроению. Мрачные бездны разверзлись пред испуганным синим взором ее. Разочарованием в незыблемых общечеловеческих ценностях проникнуты были сентенции юноши, каковыми разражался повсюду, где пролегали маршруты их прогулок.

Ночами не смыкала глаз, отогревая холодного к людям молодого лорда. Задалась целью вернуть его людям. Приносила из дому то горшочек с перловым супом, то стопку лепешек из гороховой муки, то мешочек леденцов на ячменном отваре.