Алба, отчинка моя… - Василе Василаке

Взял у Лины справку, а тут секретарь попросил его вежливо:

— Товарищ Серафим, минуточку… Вы переехали в село, у вас есть дом, новое место, обжились, женились… Замечательно, мне это очень приятно, я вас поздравляю!.. Будьте любезны, давайте все это возьмем на учет.

— Спасибо, — сказал обрадованный Серафим. — Значит, дом…

— Здание одно, — зашептал секретарь, ставя палочку в книге.

— Один бык, — добавила Лина с улыбкой, ибо ей начинал нравиться Серафим: был он каким-то… ну как сказать?.. короче, почему не все мужчины такие? — Оставим «Апис»… — поглядела она в глаза Серафиму.

— М-да…

— Еще что? — поднял секретарь свои очки на лоб.

— Две курицы и один красный петух, по имени Порумбака, Подоляна и Глонц.

— Клонц?[7] — переспросил секретарь.

— Пусть будет Клонц, — согласился Серафим.

— Еще что?

— Поросенок… ох, у него имени нет, я его еще не назвал.

— Ничего, — успокоил секретарь. — Мы его так запишем, пусть здоров будет.

— Спасибо, — ответил Серафим.

Пока они говорили, финагент оформил страховку на всю эту живность, оценивая примерно так, как, он знал, оценивают люди в селе, и теперь осталось только поставить цену Серафиму и Замфире, чтоб и они себя застраховали и расписались на договоре.

— Это мне все ясно, — сказал Серафим, поднимая от бумаг свои большие глаза. — У меня только одна просьба: вы не могли бы ко мне как-нибудь зайти? Я с женой посоветуюсь.

За это время он успел как следует подумать и стал объяснять присутствующим:

— Понимаете, ну, допустим, напишу я цену Замфире… М-да… она мне жена. А согласится ли она с этой ценой? И потом неизвестно, какую цену она мне проставит!

— Хорошо говорит человек, — согласился секретарь. — Давай ставь, Серафим, министерскую подпись, вот здесь, внизу!

Вышли вместе с Захарией и пошли вдвоем, чтобы не было скучно друг без друга.

Захария стал рассказывать, как был он в доме для престарелых и как сбежал оттуда, а Серафим слушал его и думал довольный: «Вот одной заботой и меньше… Эх, до чего же глуп наш крестьянин, что боится закона, и все потому, что его не знает. А столкнешься с ним и видишь, что совсем он не страшен, раз страхует жизнь тебе, и твоей скотине, и твоему добру. Ибо знает он, что к чему!»

И говорит старику:

— Вот если б вы молчали, было б и вам хорошо…

— Эх, парень, до чего ж ты молод еще, — отвечает старый музыкант.

Этот Захария всю свою жизнь не имел ничего, кроме скрипки. И не было у него никого, кроме этой скрипки, и она его утешала. И потому он не нуждался ни в ком; наоборот, другие в нем нуждались-все, все, все село… Но пришло время, и пальцы его перестали слушаться скрипки и его самого, — так старался он, и напрасно! — и тогда увидел музыкант, что нуждается он не в чем-то, а в ком-то, в какой-то душе живой, с кем можно словом перемолвиться, и попросился он в богадельню, потому что был стар и не мог играть и почувствовал себя одиноким…

— Милый человек, поверь мне, ничего я не хотел, только покоя и тишины!.. Всю жизнь голова у меня гудела от шума, песен, музыки — разве хоть одно гулянье в селе обошлось без меня? Там, в богадельне, нашел я и покой и тишину, да, знаешь, я там чуть не умер от скуки… Пойми ты меня по-человечески, бре!

— Я же вас слушаю…

— Я болен старостью, пойми ты меня! Но я хочу видеть вокруг веселых людей. Я непьющий, но всю свою жизнь был среди гуляющих и пьющих! Теперь скажи, на что мне тамошние старики и богадельня, если я сам стар и нет у меня до них никакого желания… Ну как тебе сказать: зачем мне еще одна старость?..

— Грех так говорить, — вздохнул Серафим. — Грешно, дед… У моей жены есть бабушка, вернее, прабабушка, вот она уж действительно старая!.. А вы еще молоды, ей-богу, дед Захария… Все время говорите: «Я хотел, я хочу, мне нравится…» А эта прабабушка не хочет ничего-ничего!

— Избавь меня, боже, от таких дней! — перекрестился старик. — Боже, прибери меня своевременно…

Так они шли и встречали других прохожих, и Захария их останавливал:

— Бре, услышите, что нужна кому-нибудь скрипка, ко мне присылайте… Вам не нужна? — И заключал: — Дайте сигарету, побаловаться немного…

И так все время, до самого его дома, и тогда он сказал и Серафиму:

— Мэй, Серафим! А почему бы тебе ее у меня не купить? А? Ты когда-нибудь Штрауса слышал?

— Нет, — ответил тот удивленно.

— Эх, вот был немец! Всю жизнь одни вальсы играл!.. Пойдем, посмотришь, что у меня за скрипка… Пошли! Пошли ко мне!

Стоит Серафим на дороге и думает: «Хм, только вальсы да вальсы… Вот это немец!»

И с этой мыслью идет к Захарии.

14

Долго бы и хорошо сидел он у Захарии дома, да и как иначе — разве не проймет тебя, когда так говорит-поет словами старый скрипач, который обошел полсвета и видел то, о чем в книгах не пишется, и слышал то, о чем сказать нельзя!.. А если возьмет в руки скрипку, попробуй оторвись от жалости, от тоски его!

Так чуть вечер их не захватил, и тут Захария видит, что уже сигареты кончились.

— Э-э, а я и не заметил, как день прошел! — спрыгнул Серафим с лавки… — Знаете, я ведь бычка на детей оставил!

— Вот так оно с хозяйством… Поросенок, щенок, черт, чертов отец. А ты думаешь, почему я стал музыкантом?.. Ну, как скрипка, возьмешь ее?

— Еще поговорим, — ответил Серафим и вышел, потому что спешил.

Поросенок с самого утра непоеный, некормленый. Белый с детьми, а что эти дети знают? Жена в поле, а он… И вздыхает Серафим: «Жил на этом свете немец и всю свою жизнь одни только вальсы играл… Эх, бедный немец!»

Приходит он домой, берет быстро ведро с завалинки, дать воды поросенку, глянь — а тот уже мертв. Садится он на землю и думает: «Вот так! Одной рукой тебе бог дает, другой — смерть отбирает… Что теперь скажет товарищ агент?»

Смотрит, а рядом, тут как тут, она, жена.

— Что с тобой, муженек?

— А что может быть, если хорошего ничего? Не устанешь в поле, устанешь в селе, все равно отдыха никакого.

— Ничего, пусть на завтра останется…

— А еще вот что: поросенок подох…

— Ну, не умер бы сегодня, умер бы завтра. Хорошо, что бог бычка нам оставил.

— И он подохнет…

— Типун тебе на язык! Где он?

— Да с ребятишками в лесу.

— Разве так можно?.. Почему бы тебе о нем не позаботиться, почему бы тебе его не накормить, а я пока что поесть приготовлю. Слушай, может, зарезать нам этого петуха, а то мне что-то хочется борща кислого…

— М-да… — привычно отвечает Серафим.

Вот так оно, то одно, то другое, а они, молодые, привыкают понемногу хозяйничать. Да, так: нет хорошего вначале, будет оно в конце, было бы только здоровье, остальное приложится.

Берет она, Замфира, и ловит петуха, а это ей раз плюнуть, ведь он к палке привязан. Берет она нож и говорит Серафиму:

— Давай быстрей, на, делай дело мужское, а то вода вскипела уже, — и пошла по своим делам.

Остался Серафим с ножом и петухом и говорит:

— Резать тебя, значит… А скажи-ка мне, почему? — И берет губами его гребешок и то целует, то кусает. — А кто меня разбудит завтра утром? Радио, да? Если ему я заткну рот — тебе-то как заткну? Кто мне гостей покличет, если больше никто не умеет? А на кого мне смотреть, как дерется с соседскими петухами, эй ты, петух! И кто сына моего, как меня самого, оповестит, чтоб женился? — И как держал его, так взял да и выпустил, да еще кричит: — Ой, жена, я его упустил!

— А ты давай лови снова!

— Этого еще не хватало! Не пойти ли мне лучше за винтовкой к Ангелу?

Смеется Замфира да и говорит:

— Поди-ка ты лучше за Белым. Свечереет — сама поймаю… Да возьми топор, может, дров принесешь.

Вот она, женщина: тебе же работу дает, тебе же отдыхать предлагает.

А лес прямо за домом. Ищет Серафим бычка то на одной поляне, то на другой и зааукал разок, а слышать ничего не слышит. Срубил он тогда себе деревцо и тянет-тянет к дому. А там глянь — весь двор полон детьми, а под орехом бычок его ждет.

— Добрый день.

— Добрый вечер.

— Доброй ночи…

— Доброе утро…

Видали: каждый сопляк хочет показать, что умеет здороваться.

— Напоили его, бре! Накормили его, мэй!

Смотрит Серафим на бычка: ай, как он горд! Ай, как он сыт! Ай, как напоен! Ай, как ухожен… А как его разукрасили — будто новогоднюю елку. На белом хвосте белый бантик, у копыт — ленточки, в ушах колокольчики — откуда, ребята, столько репейничков!

— А какой он добрый и ласковый, бадя Серафим, — говорит один, Джику.

— А Петрикэ учил его бодаться!..

— А Валера говорил: «Отпустить его навсегда в лес, точно станет зубром». Или это правда, бадя?

— А Серафим говорил ему афоризмы и твист перед ним танцевал!

— А Петруц плакал: «Такого и я видел у отца».