Алба, отчинка моя… - Василе Василаке

Но старуха уже ничего этого не слышала, потому что пулей летела прочь, мотая юбками, так что пыль столбом стояла, и все сельские собаки всполошились, услышав ее проклятия, — сочиняла она их умом и сердцем всю свою жизнь, и были они в трудные минуты опорой ее перед этим миром.

— Чтоб дал бог и его пречистая матерь, чтоб сгорело это село, как горит пламя, а то дожило до веселеньких деньков, что им помыкает пастух, которого ты кормишь и обходишься с ним по совести, как с человеком, а он в тебя тычет… это… часы… Уж я бы эти часы, душу, раздушу их на душу того, кто их расквочил, чтоб он не сгнил во веки веков, аминь!..

Услышав все это, Ангел достал сигарету, а потом зажигалку-пистолет — опять же было чему удивляться селу: и откуда только он ее выкопал? — и сделал «щелк», и, пока горел огонь, зажигалка играла: «Пусть всегда будет солнце…»

— Ничего, доведу я вас до точки, индивидуалистов, тогда посмотрите! — И Ангел будто загнал в себя тонну дыма и теперь выпускал его из ноздрей, как из паровоза.

— Где же стадо? — серьезно спросил Серафим.

— А при чем тут оно? Дело в принципе.

— Дай и мне сигарету… — вздохнул Серафим. — Вот как можно до драки дойти, — заключил он, уверенный, что так оно и есть.

Пастух протянул ему пачку и даже дал пистолет-зажигалку — у него была привычка давать всем свои штучки и смотреть, как те, ошарашенные, не знают, что с ними делать, и сказал:

— Вспомнят они, что был у них пастух! А то и встать им лень, заботы не знают, господа, даже о себе не заботятся. Посмотришь, я им еще устрою кое-что по радио!..

— Откуда она у тебя? — спросил удивленно Серафим, думая о зажигалке.

— Что «откуда»? — И, поняв, засмеялся. — Ночью винтовка отелилась. А он у тебя откуда? — и показал на Белого.

— От коровы! — сказал мягко Серафим. — Ага. Корова его родила.

Так они стояли друг перед другом, и будто не о чем было им разговаривать.

— Правда это, бре, что село говорит? — спросил с интересом Ангел.

— А что село говорит? Я ничего не слышал, — удивился Серафим, а лицо у него было, как лицо ребенка, когда он смотрит маме своей в глаза и думает: «А что я сделал? Ничего я не сделал… То есть я сделал то, что, видел я, и другие делают, и никто им ничего не говорит». — Говорит?! — и Серафим взглянул прямо в лицо Ангелу. — Что говорит?

А тот вроде совсем устал за сегодняшний день: мало того, что эта старуха заморочила ему голову, так еще теперь Серафим строит из себя дурака.

— Скажи-ка, сколько тебе лет, а? — поинтересовался пастух.

— А что, зачем спрашиваешь?

— М-да, — вздохнул пастух. — Верзила такой, ну, как тебе сказать… человек! Женатый мужчина, как говорится, и не можешь отличить быка от коровы!

И вроде не сказал, вроде только подумал, да Серафим понял, что он хотел сказать.

— Подержи, будь добр, — поспешно передал Ангел ему мотовело, — зайду в кузню на минутку.

Остался тогда Серафим один с быком, с зажигалкой, с мотовело и стал думать: «Какое дело этому селу, купил я себе бычка или, наоборот, телку? Какой у него интерес и какое его желание, в конце концов? А может, у меня как раз интереса никакого нет? Может, и нужды нет у меня? Какое ему до этого дело и почему он так обо мне заботится, а?»

Стоял он так в раздумье, стрелял из пистолета: «Пусть всегда будет солнце». И опять стрелял: «Пусть всегда будет мама».

И снова: «Пусть всегда буду я».

И жиденький этот звук смешивался с ударами молота, с шумом источника, с жаром полуденного солнца, от которого, если долго стоять на месте, уж и кости плавились.

«Знаю я, что скажет мне Ангел. Скажет: поздно. А ведь мог бы сказать, что рано или что в самую пору. Что ж, посмотрим… Ведь в конце концов разве часы его, время его — не что иное, как его выдумка? И разве много надо ума, чтоб сказать: „Закон! Явишься в такой-то день, в такой-то час! Пробьет три часа — готово, пришло время! Начнем войну и всех сметем с лица земли!“ Как будто и радости приходят в такой-то час по такому-то закону…»

Так он думал и хотел уж было крикнуть: «Эй, Ангел, давай быстрей, а то некогда мне!»

Но тут услышал тарахтенье — ехала машина, а в ней председатель колхоза, агроном и несколько бригадиров.

— Ну, Серафим, жена тебе ничего не сказала? — крикнул бригадир Настас из машины.

— Добрый день, — растерялся Серафим и вздохнул: «Ох, Ангел, как держишь ты меня!» Хотел объяснить бригадиру, что и как, но машина не остановилась, — видно, некогда было.

Тут и Ангел вышел из кузницы.

— Привет! — и поднял руку, и машина остановилась. — Михаил Иванович, — обратился он к председателю, который был не старше его, а может, и моложе. — У меня завтра маленькая беседа с этими… моими хозяевами. Вы не сможете присутствовать?

Те, в машине, прыснули: «Не иначе как этот Ангел опять готовит какую-нибудь шутку» — и смеялись с аппетитом, потому что в этом селе все были большие весельчаки и шутники, а уж Ангела никто не мог переплюнуть.

— И что думаешь с ними делать, бре?

— Увидите! — сказал пастух.

И пока он шел к Серафиму, еще издали охватила его какая-то жалость и, когда подошел, спросил:

— Братик-зайчик, а на что он тебе сдался, бычок этот?

И пошутил примирительно, доброжелательно:

— Будь я на твоем месте, позолотил бы рот, как удод — гнездо.

— М-да… — ответил тот как обычно. — Посмотреть в корень, так это тоже дело. Каждый выбирает себе по вкусу…

— Постой, ты что, хочешь сказать, чтоб я катился к… — насупился тот, оскорбленный.

— М-да… — сказал Серафим и снова стал стрелять пистолетом-зажигалкой, которая играла: «Пусть всегда будет солнце!.. Пусть всегда буду я!»

— То есть как «м-да»? Как мне это понять?

— М-да… — сказал Серафим. — То-то и оно. Так вот говорим, — забубнил он, — друг друга слушаем, — продолжал он, — а там, глядишь, и понимаем, но, думаешь, понимаем все-все?! Ты только что меня накормил дерьмом, а я тебе ответил: «М-да» — дескать, каждый делает то, что ему по душе, ты же понял, что я тебя послал подальше, а я этого вовсе не имел в виду… Ибо раз мы шутим, то, понятное дело, драться не станем, не так ли?

— Эх, Серафим, ай ты, брат мой, ай ты, враг мой, как бы я камнем тебя поцеловал, — засмеялся тот.

Вот так примерно стояли они и разговаривали, ибо председательская машина давно уехала, а солнце было уже в зените, и Ангел возился со своим мотовело, как будто и не было никакого другого занятия у него, вернее ни у него, ни у Серафима.

До тех пор, пока Серафим не намекнул:

— Смотри, бре, как мы оба время теряем. Сколько на твоих часах?

Ангел же сказал:

— Правда твоя, да только, думаешь, я возьму твоего бычка в стадо? Должно быть, за полдень перевалило.

Тогда поежился Серафим:

— Бедняга, — и вздохнул.

Ангел поглядел ему прямо в лицо: «Кого же он теперь жалеет?»

Однако Серафим сказал:

— Сколько дней он по-человечески не пасется…

— Никак не могу, бре! — стал вдруг пастух серьезным и озабоченным. — Видишь ли, у тебя и справки нет, что он здоров. У ветеринара не был, так ведь? Что же, хочешь, чтоб он меня оштрафовал? Знаешь, какой сибирский ящур сейчас в наших краях?

— Ох, Ангел, Ангел, — горестно вздохнул хозяин, — были у нас у обоих матери, и умерли они, и мы только вдвоем с тобой остались…

— Правда, бре, бедные наши матери, — и Ангел улыбнулся, заводя свое мотовело: мол, прощай.

Снял Серафим шапку, чтоб остыть немного, сказал себе: «Люди иногда всю жизнь теряют, так что со мной случится, если я один день потеряю?»

«Хм, смешно будет селу… Что ж, пусть смеется оно! В конце концов, какой тут грех, что смеется… Дай только бог, чтоб не слишком смеялось, а то еще окривеет! Поглядят тогда на родителей дети, испугаются, заплачут: „Ой, отец, что с твоим ртом, как тебя кормить буду!“»

«А то мне не трудно: возьму да отведу бычка на базар, что тогда они, бедные, со своими ртами будут делать?..» — заключил Серафим и с этой мыслью отправился к ветеринару.

Ветеринарный пункт находился в старом помещичьем доме. Дом был большой, белокаменный, в глубине сада, где днем и ночью пели птицы. Огромное удовольствие было идти к дому по тутовой аллее, среди кустов, усыпанных черными и белыми ягодами, — такие ветки обычно на поминки дарят…

«Эх, Белый, стоит поболеть немного, чтоб пожить в этом раю! А уже какая, братец, здесь жизнь для здорового!»

Во дворе перед домом старик конюх запрягал лошадь в двуконную повозку.

— А где другая лошадь, дед?

Старик будто не расслышал и ничего не ответил, но тут из дома вышла женщина с охапкой мокрого белья и, увидев Серафима с бычком, всплеснула руками, вернее, будто бы всплеснула, потому что в руках у нее белье было.

— Ай-яй-яй, неужели болен он у вас? Бедные животные, они-то чем провинились перед богом? И докторши нет… Вот так и со второй лошадью случилось: упала вдруг, и готово.