Беллона - Елена Крюкова

Куплю колье и буду в нем щеголять, как убитая принцесса Анастасия. Ильзе сказала: в Европе появилось несколько Анастасий, одна в Германии, одна в Англии и одна во Франции. И каждая утверждает, что именно она и есть русская принцесса. Умерла и воскресла. Как наш Господь, ха-ха.

То, что смог когда-то Господь, не сможет повторить ни один человек.

Дом молчит. Люди в нем спят. Эти люди -- моя семья. Люблю ли я ее? Так. Подумаем. Мама Франциска -- раз. Я ей завидую. Тому, что она весело ходит на лыжах и никогда меня с собой покататься не берет. Тому, что она не убирается дома и никогда не готовит еду. Завидую ее украшениям, они лежат в двух тяжелых шкатулках и еще на полочке близ трюмо. И тому, что она беленькая, хорошенькая и для своих лет молодая, так все говорят. Папа Фридрих -- два. Я боюсь его. Очень боюсь. Он твердый, как кремень, шершавый, как наждак, и злой как перец. Об него можно пораниться, если неосторожно подойти к нему. Сестры? Старшая хитрюга, младшая гордячка. Старшая лижется и на пузе ползет; младшая копытом бьет и в руки не дается. Я не знаю, как с ними обращаться. Я не знаю, кто я такая для них.

Кто ты такая, Ева Анна Паула Браун? Пустое место? Или ты все-таки живая девочка?

Холодно. В гостиной все холоднее. Дверь в спальню родителей плотно закрыта. Оттуда веет ледяной тишиной. Я знаю, что мужчины спят с женщинами. И мой папа должен спать с моей мамой. Это значит -- она должна раскинуть перед ним ноги, а он должен лечь на нее и целовать ее. Так рассказывали мне девочки в школе. И показывали неприличные картинки. Хихикали, закрывая рты рукой. Я одна не хихикала. Я сказала: а откуда тогда вы все появились?

И они замолчали.

Тишина наваливается, обнимает. Сижу, оглохнув от тишины, как в ватном одеяле. В густой тишине тает робкий, тревожный звон часов. Два удара. Два часа. Два часа ночи. Я сижу одна в гостиной, в глубоком, как бочка, кресле. Натянула сорочку на голые пятки. Дрожу. Если сейчас встанет отец и пройдет в уборную и увидит меня, он взорвется как бомба. Тогда мне несдобровать. Он исхлещет меня по щекам. Но они с мамой ночью в уборную не встают. У них под широкой, как плот, кроватью стоят две фарфоровые ночные вазы.

Интересно, если ночью приходит мышь, она встает на задние лапки и принюхивается к запахам из фарфоровых горшков? Или ей все равно, и она бежит мимо, виляя хвостиком?

"Ах, елочка любимая, ты самая красивая! О елочка, на веточке звезда пылает жарко!"

Звезда горит в окне. Над зимним Мюнхеном. Над зимней Германией. Над зимней Европой. Папа говорит: какое счастье, что мы живем в Европе, а не в снежной дикой России или в жаркой дикой Африке. Мы цивилизованные люди, говорит папа и закуривает дорогую сигарету. Мы гордимся своей Германией. Германия -- великая страна. Запомните, дочери, вы живете в великой стране!

При этом он смотрит на Ильзе и Гретль. На меня он не смотрит.

Всегда -- мимо, поверх моей головы.

Я обхватываю себя за плечи. Мои плечи дрожат под тонкой рубашкой, и я сама себе ласково шепчу: "Не дрожи, Ева, у тебя будет счастливая судьба, ты станешь славной и знаменитой, вот увидишь. Вот увидишь! Только потерпи! Подожди немного! Ты должна еще немного подрасти. Ты же такая кнопка! Ты вырастешь, и у тебя будут длинные ноги, золотые локоны, огромные глаза, и ты станешь киноактрисой, и тебя снимут в фильме, и по всему миру будут крутить этот фильм, и все тебя будут знать и любить. Любить! Слышишь ты, любить!"

Я гляжу в лицо часов. Часы глядят в мое лицо.

Только часы бездушные. Они железные. Они не умеют плакать.

И их никто не любит. Их ненавидят. Им шепчут: проклятое время, как быстро идет.

[лагерный врач тереза дейм менгеле и беременная двойра]

Серое. Все серое.

Серые балахоны. Серые крысиные полосы на штанах и рубахах. Серые платки: чтобы серые седые волосы не падали с обезумевших голов.

Терезу Дейм привезли сюда недавно. У нее тоже серая пакля волос под врачебной шапкой.

И шапочка не белая, как в довоенных госпиталях, а тоже серая, мышья. Застиранная. О нет, это серая плотная ткань. Она хорошо поддается дезинфекции. И дезинсекции.

Тереза Дейм, отец венгр, мать еврейка, захвачена со всей семьей в Мартонвашаре. Привезена в Аушвиц седьмого ноября 1943 года. Стой, Тереза Дейм, прямо, не горбись. Твои все уже сожжены. Как ты одна осталась жива тут, в аду? А очень просто: Бог-то все-таки есть, есть, Тези. Веруй в Него.

А кто твой Бог, Тези? Ягве -- или Христос? Мать твоя ходила в синагогу. Отец -- в католический храм. И что теперь, разорваться, сердце разорвать? А может, никакого Бога нет, ибо здесь совершаются ужасы, на которые и Он глядеть не может, и закрывает глаза, и умирает от людских усмешек, от наглого окурка в углу рта солдата, в тени круглой каски, когда он с вышки смотрит, как вверх, в серое небо, вьется, поднимается жирный, черный, тяжелый дым?

В печи горят люди. Люди -- дрова. А ты пока стоишь, нюхаешь свежий ветер, ловишь его ноздрями. А в ноздри лезет сладкий, дикий запах горелой человечины.

Тереза Дейм отвернулась от столба жирного дыма. Пошла к лазарету. Ноги подкашивались от голода. Ей сейчас, когда она начала в лазарете работать, доктор Менгеле распорядился выдавать дополнительный паек. Она не ела лишний хлеб. Отдавала его больным в своем бараке.

Она работала в лазарете, как свободная, а спала в бараке, как все узники.

Она хорошо помнит, как взяли ее работать. Стоял строй, доктор Менгеле шел вразвалку, галифе над сапогами надувались при каждом шаге. "Кто тут врачи -- шаг вперед!" Все молчали. Дрожали. "Что, совсем нет врачей?! Не верю! Врачи -- шаг вперед!" Снова молчанье. Тишина. В хрустальной, снежной тишине насмешливо прозвенел высокий, гадкий тенорок Менгеле: "Значит, нет врачей?"

А потом сухо щелкнул выстрел.

Менгеле выстрелил в висок женщине. Она еще миг назад была живая. Она стояла впереди Терезы. Когда она падала, ее спина и плечи, еще теплые, мазнули по замерзшим рукам Терезы, вылезшими почти до локтя из рукавов: ей мала была полосатая роба.

Женщина лежала на земляном полу барака. Из ее простреленной головы на землю медленно текла густо-красная кровь. Очень темная кровь. Тереза вспомнила, как варила вишневое варенье в Мартонвашаре. Каждое лето. Она перешагнула через труп и сделала этот шаг вперед.

- Я врач, - тихо сказала никому, в пустоту.

Но доктор Менгеле услышал.

Вкрадчиво, по-кошачьи подошел, подобрался.

Терезе показалось -- он сейчас возьмет ее за подбородок. Она брезгливо отвела голову в сторону. Чуть назад. Он понял это движение. Глаза его ядовито сверкнули.

- Так, так. Вы врач. Ну я же говорил, тут есть врачи! Стесняются! - Он измерил ее взглядом. - Вам сколько лет?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});