Беллона - Елена Крюкова

А, ты опять плачешь! Ревешь опять! Женщины сентиментальны. А художники пламенны, они не плачут. Художники спокойно могут рисовать смерть, и не вздрогнут, и не охнут, и не изменятся в лице. Смейтесь сами над собой! Что замолчали, люди?! Или вы не люди?! Ведь только люди могут над собой смеяться. Только люди способны внутри войны плакать и хохотать. Все остальные, все другие, что не люди, застывают мертво.

А люди во время войны еще и не то могут! Они могут становиться нелюдями! Ведь это так просто! Надо просто переступить порог! Выйти вон из дома своего! И вдохнуть гарь и грохот. И понять: ты пуст, как пустой вещмешок, и мир, выеденное тобой в землянке яйцо, пуст, и война - лишь призрак у тьмы, и звезды - рыболовная снасть, и ловят нас, бьющихся, окровавленных рыб, и тащат сеть невидимые страшные рыбаки, и сейчас тебя, рыбу, ударят по голове колотушкой, разрежут ножом, а ты, рыба, должна вытаращить белые дикие глаза, и рассмеяться беззубым молчащим ртом, молча, дико, уморительно, вечно, серебряной чистой чешуей сверкая, напоследок рассмеяться.

ИНТЕРМЕДИЯ

ГОСПИТАЛЬ

- Фройляйн Инге! Что вы так кричите?

Ажыкмаа не слышала вопроса. Не видела хирурга, подошедшего к ней с распяленными, будто распятыми, руками.

Никуда не спрячешь кровь. Все, и они все перепачкались в крови. Как все и всегда.

Раненый с трудом открыл слепленные ожогами, яркие глаза.

- Это русский танкист, - с отвращением и ненавистью сказал доктор Штумпфеггер, снимая и протирая подолом халата очки. - Он расстреливал наших детей. Я бы сам его расстрелял с удовольствием. Но я врач. Вы понимаете, врач! И я должен. Ну вы понимаете.

Ажыкмаа глядела в обожженное лицо танкиста.

- Ну что вы не отрываете от него глаз. Я понимаю, вы все, девушки, без мужчин. Не заглядывайтесь на русских. А впрочем, право победителя. Они победят и будут брать наших девушек. Крови смешаются. Родятся дети. Дети чистокровных немок от чистокровных русских! Ха, ха, ха!

- Чистокровных русских нет, - тихо сказала Ажыкмаа, продолжая глядеть на русского раненого. - Чистокровных вообще никого нет.

- А вы сами?! - Штумпфеггер крикнул это на удивление оглушительно, зло. - Вы, немка до десятого колена! Я читал вашу родословную! В вашем деле, когда вас на работу брал!

Ажыкмаа криво усмехнулась. Оторвала глаза от обожженного танкиста и глянула Штумпфеггеру в лицо.

- В родословной не написано, что мой дедушка, Йозеф Розенкранц, был еврей. В школе я даже носила его фамилию, так мама хотела. А потом стали сжигать евреев в топках. И немцев тоже. И поляков. И чехов. И всех. А теперь можете меня уволить из госпиталя. Но вы меня не уволите, вам нужны рабочие руки.

И шагнула, выгнув спину под белым халатом, к столу.

К лежащему на нем русскому, чудом не ослепшему в огне и стрельбе, умирающему парню.

Он никакой мне не родной, он просто вусмерть израненный, обожженный русский солдат, он советский человек, захватчик, поработитель, а я помогаю его спасти, я подаю хирургу иглу и кетгут, и он шьет, зашивает, чертыхается, сквернословит и опять режет и шьет, режет и шьет. Вот из этого, из этого состоит жизнь. Наша жизнь.

Наша смерть уже состоит из ничего: там лишь чернота и пустота, не надо верить в загробные кущи и заоблачных ангелочков.

Все, что происходит с тобой, происходит здесь и сейчас.

Так говорила, внушала себе Ажыкмаа, стоя за операционным столом; и она все делала четко и верно, хирург был доволен, он ласково кивнул ей головой, когда пошел мыть руки, а русского солдата погрузили на каталку и повезли в палату, в их чистую, аккуратную немецкую палату; да уже совсем не чистую и вовсе не аккуратную, после налета осыпалась с потолка штукатурка и отвалился кусок стены, и теплый воздух гулял по разрушенному госпиталю, выдувал последний страх, ласкал последний, смертный ужас. Люди умирали каждый день, помногу, и их трупы вывозили во дворы, где врачи устроили подобие гекатомбы: людей сжигали, жгли, как дрова, прямо на вольном воздухе, и вонючее пламя поднималось широко и ярко, длинными широкими золотыми хвостами, к туманному беспечному, в резвых облаках, моцартовски веселому небу.

Он никакой мне не брат, не отец, не муж, не сын, никто, твердила она себе, это просто страшный советский солдат, вот он выздоровеет и очнется, и встанет с больничной койки, и развернет могучие плечи, и перестреляет нас всех. У него нет оружия? Найдет, русские смышленые! У него не будет пистолета или автомата - он выхватит из сапога нож и резанет им сначала воздух, для забавы и чтобы разогреться, потом заколет всех нас! Они же нас всех убивают, русские! Они нас завоевали! Война проиграна, это ясно как день! Я буду спасать только своих! Только своих! Слышишь, дура, как горько, от лютой боли, плачут за стеной дети!

Но с упорством, которому она немало дивилась сама, Ажыкмаа шла и шла в палату, где лежал танкист; она поила его теплым питьем и кормила с ложечки - той едой, что готовили в госпитале на всех на них, и на больных и на врачей, молчаливые угрюмые кашевары в огромных котлах; ей иногда казалось, что в этих котлах и кастрюлях варятся людские кости и человеческое мясо, и они не могла есть похлебку, не могла жевать проклятый конфискованный на границе английский гуляш. Она наливала супа в миску и, осторожно неся миску, как свечу, перед собой, шла в палату к танкисту, и осторожно присаживалась на край его кровати, а он все лежал, но глаза его, яркие, веселые, видели мир и ее видели, и они светлели, когда она зачерпывала людоедский суп ложкой и подносила к его иссохшему, искусанному рту.

Он глотал из ложки тоже осторожно, а иногда, осмелившись, захватывал всю ложку жадно, губами, и держал во рту, как огромный железный леденец, прижимал зубами, а потом отпускал, и Ажыкмаа краснела.

- Спасибо, сестра, - по-русски говорил он.

И Ажыкмаа понимала.

Во сне и в ином мире все можно понимать, что говорят другие люди на разных языках. Так устроена материя иного мира, сна и зеркала; мы отражаемся друг в друге, мы повторяем друг друга, тут ничего странного или страшного нет.

Ажыкмаа смутно понимала это, и ей становилось спокойнее.

- Еще? - спрашивала она по-немецки.

И солдат тоже понимал.

- Еще. Пожалуйста, - отвечал он.

За огромным окнами смеркалось. Весенние сумерки, легкие, как тюль или шифон, призрачные. Может, тебя завтра убьют, и эти сумерки последние. Ажыкмаа ставила пустую миску на тумбочку. Придвигалась ближе к солдату. Он волновал ее, но это было не так, как в слезливых книжках или как за сараями, за страшными гаражами. Она обнимала его голову обеими руками. Так мать обнимает сына.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});