Зазеркальные близнецы - Андрей Ерпылев

Сколько времени он находится здесь, сначала в роскошной палате, ничем не стесненный, потом — в запертой, а под конец — в этом постоянно освещенном глухом кубе пять на пять шагов, Бекбулатов не знал. Сначала, после того как очухался от послеоперационного наркоза, ему было не до подсчета дней: на смену обычным временам суток пришли периоды сводящей с ума боли, чередующиеся блаженным забытьем после спасительного укола. Мало-помалу боль иссякла, уколы — тоже…

Владимир зажил как настоящий сибарит, благо добродушный лысоватый доктор уверил, что в Петербурге все в курсе и скоро лучший друг и начальник Александр Павлович Бежецкий его отсюда заберет самолично.

— А что вы хотели, батенька? Недолечившись, сбежали из больницы, занимались черт-те знает чем и где, ребра свои переломанные не берегли совсем…

Доигрались, дорогой мой, до абсцесса! Еще чуть-чуть — и финита ля комедиа! Спасибо, патрульные подобрали вас и доставили к нам…

“А-а, патруль, это, видимо, те трое на трассе… Еще бы не подобрали! Сначала чуть в могилу не вогнали… Спасители х…!”

Мысли как-то не складывались, путались постоянно, цеплялись одна за другую, рвались… Обрывки одних воспоминаний наползали на другие, тут же перебивались третьими… С любезным доктором спорить совершенно не хотелось, хотелось во всем соглашаться, доверять ему как лучшему другу, как Саше… Больше всего беспокоило чувство, что он что-то забыл, причем что-то такое, что просто необходимо вспомнить, иначе… Что иначе? Почему? Непонятно…

Воля, общение с симпатичными и безотказными сестрами милосердия, прогулки на природе — все прекратилось как-то само собой. Почему его перевели вдруг на “стойловое содержание”, Владимир так и не понял.

Палата резко уменьшилась в размере, на окнах, чуть ли не постоянно зашторенных, появилась частая решетка между стеклами, посещения “сестричек” прекратились. Однако на смену им пришли наконец настоящие воспоминания. Причем сразу большими фрагментами, связные и четкие.

Владимир Довлатович Бекбулатов, менеджер среднего звена совместного британо-российского предприятия “Альбакор” со штаб-квартирой в Нефтеюганске (черт, никогда не слыхал, где это?) проходит курс реабилитационного лечения после автомобильной аварии… Нефть, нефть и еще раз нефть. Контракты, фьючерсы, дивиденды, дисконты, откаты, стрелки… Лица коллег, сонные и туповатые, по-пацански стриженные затылки, косухи, мерсы и “тойоты”… При чем же здесь какой-го странный штаб-ротмистр? Кто такие Чебрйков, Расхвалов, Князь… Ну, Князь — это как раз понятно, погоняло чье-то блатное. Только вот чье именно…

Бежецкий… Не говорит почти ни о чем… Только чувство какое-то теплое. Почему-то ассоциируется со словом “друг”, хотя друзей с такой фамилией, это совершенно точно, у него никогда не было. Может быть, в детском саду… Или в гимназии… Почему в гимназии? Гимназия — это что-то дореволюционное… Толстой, Тургенев, Горький, “Детство Темы”… Наверное, лучше подходит школа. А почему “школа”? Резкая боль в голове, круги перед глазами. Спать, спать…

* * *

Рухнуло все в одночасье, когда Бекбулатов, как-то раз тупо разглядывая кусочек радующего глаз пестротой красок пейзажа, сквозь прутья решетки (штора была отодвинута потому, что в палате меняли постельное белье, а в полумраке у массивного сложения горничных работа не спорилась) увидел прогуливающегося по лужайке перед домом донельзя знакомого человека. Увидел и сразу узнал, даже со спины. Узнал, хотя совершенно не помнил ни лица, ни имени… Просто ДРУГ, просто Бе…

А человек тем временем повернулся, как бы специально позируя, анфас, и…

— Бежецкий! Саша! — Штаб-ротмистр, да, конечно, штаб-ротмистр, какой там менеджер, какая еще нефть, ринулся к окну и замолотил по глухо отдававшемуся под кулаками толстому стеклу, — Саша-а-а!!!

Черт, не слышит, где тут форточка?

В голове, застилая багровой пеленой глаза, нарастала боль, неторопливым зазубренным штопором ввинчиваясь в темя…

Табурет, он же тяжелый, поможет! Так его, в стекло. Черт, не берет! А так? Нет, все бесполезно. Отстаньте от меня, гады! Там Саша! Там же Бежецкий! Он приехал за мной! Отпустите!

Комариный укус в плечо, стиснутое не по-женски сильными пальцами…

— Саша-а-а-а!!!

Куда все поплыло? Где Саша? Почему вы меня держите? Какое вы имеете право? Я дворя…

* * *

И вот теперь эта конура. Пять шагов на пять. Пять в длину, пять в ширину. Неполных восемь по диагонали. Квадрат, как говорится, гипотенузы… Койка, привинченная к полу, намертво вделанный в стену столик, дыра в полу с кнопкой для спуска воды, запирающаяся снаружи дверь с лючком, через который подают пищу и забирают посуду, как и все здесь обитая чем-то мягким и толстым типа войлока. И постоянный мягкий, но невыносимо назойливый свет. Мертвенно белый, как и все здесь, льющийся, кажется, отовсюду, не дающий никакой тени. Из-за него кажется, что конура эта — то огромное помещение без стен, то спичечный коробок, давящий на темя, не дающий дышать…

Главное — не свихнуться здесь, не потерять снова память, не стать послушной игрушкой в чьих-то руках, марионеткой, чьи нити дергает кто-то другой.

Владимир борется изо всех сил, если не за свободу тела, то за свободу духа. Не дать, не дать снова затянуть себя в капкан, не расслабляться!

После того как он попытался взять заложника: уборщика, пришедшего прочищать унитаз, удачно заткнутый разорванной на части простыней (бесполезно, сразу же откуда-то пустили слезоточивый газ и стало как-то не до выдвижения требований…), перевели в такую же каморку, но, во-первых, с огромным “очком”, которое даже собственной задницей не заткнешь, во-вторых, с постельным бельем, да и с большинством одежды пришлось распрощаться. На юридическом языке такое действие называется “попыткой с негодными средствами”.

Для интереса попытался имитировать попытку су-ицида, то есть банальнейшего самоубийства, но и тут пришлось попотеть. Представьте себе картину: привязать веревку, даже если ее удастся сплести из разорванных на части трусов, не за что; разбить голову при отсутствии твердых предметов — проблематично; утопиться, засунув голову в сортир, благо размер позволяет, — бр-р-р, моветон, господа! Ну остается еще метод индийских йогов: лечь в постель, сложить руки на груди и впасть в нирвану, постепенно перетекающую в вечный сон. Увы, из-за природной живости характера Бекбулатов не только не вылежал бы положенных двух-трех недель, но и пары часов. Проглотить собственный язык? Ни за что! Народ не простит! Тем более как тюремщики угадают, что он подобным образом имитирует попытку самоубийства?

Вскрыть себе вены при помощи мягких, то ли резиновых, то ли пластиковых плошек и такой же ложки, не стоило и пытаться, дальше продвинулось дело, когда он разобрал регулярно предоставляемую ему поначалу электробритву (естественно, низковольтную — от батарейки) и, шипя от боли, докопался-таки бешено вибрирующей сеткой до крови… Ссадина потом бол ела долго, только добавив злости на садистов, держащих его здесь, но даже не воспалилась: наверняка распыляют в камере какие-нибудь антисептики…

Взамен бритвы выдали пластиковый тюбик с мазью для выведения волос. Из чистой вредности Владимир сожрал полтюбика безвкусной, отдающей керосином дряни мерзопакостной окраски — больше душа не принимала, — надеясь на то, что химия сделает свое черное дело… Понос был ужасающий! Даже когда казалось, что стал уже совершенно пустым изнутри и легким, как воздушный шарик, слезть с параши было немыслимо. Оставалось только бессильно скрипеть зубами и надеяться на вентиляцию, не подводившую, правда, до этого момента. Ну уж задохнуться исторгаемыми самостоятельно миазмами было бы слишком!… Измывательство тюремщиков и на этот раз было беспредельным: вместо бригады спасателей, врывающихся в камеру, Бекбулатову сердобольно просунули через окошко в двери, торопливо закрытое сразу же после данной операции (видимо, надзиратель опрометчиво не надел противогаз), сразу три рулона туалетной бумаги с каким-то легкомысленным утенком на обертке… Зато теперь штаб-ротмистр постепенно обрастал густой черной (вырвал пару волосков для экспертизы) и неожиданно курчавой бородой, так как средств для выведения растительности на лице более не предлагалось.

Труднее всего было с отсутствием времени. Вернее, самого времени-то было хоть отбавляй — отсутствовало только его течение. Смены дня и ночи не было, день у князя теперь начинался тогда, когда он просыпался, заканчиваясь, едва он “смеживал вежды”. Хоть как-то отмечать периоды между бодрствованием и сном “по-тюремному” не удалось. Ворсистый материал, покрывавший стены и пол, легко поддавался нажиму черенка ложки, выбранной в качестве инструмента хронометрирования, но так же легко потревоженные волокна возвращались на свое место, не оставляя никакого следа. Выщипать отметину пальцами и ногтями не удавалось из-за поистине стальной прочности ворса. На нем, кстати, не оставляли следы и все перепробованные Владимиром загрязнения, начиная от разного вида образцов пищи, кончая… хмм, некоторыми другими образцами. Зловредная паста для бритья, так подкузьмившая Бекбулатова, тоже не оказала на загадочный “войлок” никакого воздействия. Штаб-ротмистр засыпал, мечтая о паяльной лампе, бутыли с плавиковой кислотой или на худой конец толовой шашке с запалом, которые исправно попадали к нему в руки во сне, но, увы, таяли без следа с пробуждением…