Современная датская новелла - Карен Бликсен

В полдень двое солдат попытались убежать. Один — веселый и милый парень, другого я не помню. Их ожидала кара, установленная за дезертирство в условиях военного времени.

Генерал выделил при помощи жеребьевки шестерых солдат и велел им отвести дезертиров за сараи, мимо которых мы как раз проходили.

Остальные стояли под палящим солнцем, которое в эту минуту пробилось сквозь тучи. Я вспоминаю звуки, доносившиеся из-за сарая, мух, которые летали вокруг, запутываясь в наших немытых волосах, внезапную резкую команду генерала и выстрелы, глухо ударившиеся о стену сарая и подхваченные эхом.

Я освидетельствовал трупы, но ушел прежде, чем их стали хоронить. Когда шестеро солдат зарывали мертвецов, было очень тихо, слышались только звонкие удары лопат о каменистую землю, а потом — шаги возвращавшихся в строй солдат.

Теперь я опишу то, что произошло, когда мы вечером разбили лагерь. Мы собрались перед помостом, потому что на него неожиданно взобрался полковник, хотя мы не видели, чтобы он, как заведено у начальства, выходил из желтой палатки. Тихо, но отчетливо он приказал нам подойти поближе. Он хочет нам кое-что объяснить. Движения полковника не казались нервными, однако все же выдавали внутреннее напряжение. Но он не успел ничего объяснить. Он произнес всего несколько слов — о нашем враге; потом в желтой палатке что-то вспыхнуло, сухо щелкнул пистолетный выстрел. Полковник без звука повалился на помост.

Секунду тишина разрасталась, словно мыльный пузырь перед тем, как лопнуть. В следующее мгновение толпа сгрудилась на помосте, и он рухнул под ее тяжестью. Я попытался протиснуться вперед, но это оказалось почти невозможно, а когда я наконец сумел пробраться к полковнику, он был уже мертв.

Быть может, память обманывает меня, но мне кажется, что в возникшей давке и хаосе не раздалось ни единого восклицания, ни единого человеческого голоса. Слышался только странный шум, какой производит стадо скота, толпящееся у ворот в загон. Только звук трущихся друг о друга тел, и ни единого выкрика. У меня нет слов, чтобы передать всю омерзительность этой минуты.

Но картина ярко запечатлелась в моей памяти: генерал и подполковник с автоматами, направленными на нас, липкий желтый луч прожектора на проломившемся помосте, палатки, искаженные лица солдат и труп полковника. И тут в мире снова возник звук.

Может быть, генерал кричал уже несколько минут, прежде чем я смог воспринять этот звук как человеческие слова.

— При малейшем признаке беспорядков мы будем стрелять! — кричал он, водя по полуокружности оружие, направленное на нас. — Это была необходимая мера. Полковник помешался. Он хотел навязать войску ложное представление о враге, чтобы захватить неограниченную власть. Раньше он попытался воздействовать на подполковника, что вызвало у того нервное истощение и последующий шок. Но теперь подполковник нашел в себе силу духа собственной рукой застрелить преступника. Тем самым он пресек распространение паники и положил конец разброду и шатаниям, которые полковник вносил в ряды нашей армии при помощи постоянной дезинформации. Теперь полковник уже не сможет фальсифицировать получаемые нами донесения относительно расположения врага, руководство укрепится, и боеспособность армии возрастет. Но пока не восстановится абсолютное спокойствие, мы вынуждены ввести более жесткие правила внутреннего распорядка. Мы не можем допустить ослабления армии. Поэтому малейшее неповиновение и оппозиция по отношению к руководству будет караться смертной казнью.

Генерал и подполковник стояли с поднятыми автоматами, пока мы не разошлись по палаткам.

Я не слыхал никаких разговоров и потому не знаю, о чем думают солдаты. Но одно я знаю: они проглотят все, что угодно. Любое унижение, любое беззаконие. О, теперь они считают полковника вражеским агентом! Или ничего не считают, а просто в отупении ждут, когда, наконец, врагу будет позволено воплотиться в реальный образ. Они ждут, как дети, и готовы проглотить все, что угодно.

Они перестали разговаривать друг с другом. Только автоматически выполняют простейшие действия. Я сказал: они проглотят все, что угодно. Пожалуй, правильнее было бы выразиться так: они давно перешагнули предел того, с чем может мириться человек, так что теперь уже нет границ тому, что они допускают обрушиваться на их головы.

Седьмой день

Ночью объявили тревогу. Пронзительная сирена не умолкала, пока мы все не выкатились из палаток. Уж не враг ли приближается? Я видел множество лиц, внезапно превратившихся в сгусток напряженного ожидания. В какой образ воплотится наш противник? Бледные лица с вытаращенными, невидящими глазами…

На площадке между палатками мы увидели только желтый луч прожектора и двух своих военачальников с автоматами.

Мы топтались как стадо баранов, заливаемые гнусным желтым светом, пока генерал не велел нам разойтись.

Я не ожидал иной реакции, кроме полного безразличия и понурых голов, но вскоре после того, как я улегся на койку, в другом отделении нашей палатки начался шум. Я расслышал слово «восстание», но голос оборвался, о пол палатки глухо ударилось упавшее тело.

Еще через секунду они внесли его ко мне без сознания, с рваной раной в затылке.

— Залатай его, доктор, — сказал один из них, — и вылечи от завиральных идей.

Он пролежал у меня остаток ночи. Я промыл и зашил рану, а он так и не пришел в себя. Он призывал к восстанию, говорил, что отравит генерала и подполковника. Голос у него был дикий, и боли он не чувствовал.

Рано утром за ним пришли и отвели к генералу в желтую палатку. Больше мы его не видели.

С каждым днем мы делаем все более длительные переходы. К тому же идти в горах становится все труднее. Лагерь разбиваем только поздно вечером. У солдат лица, лишенные выражения, как у кукол. Я понимаю, что командование ввело такой распорядок умышленно, хотя в этом нет никакой необходимости. Наши начальники не догадываются, что их роль — всего лишь служить связующим звеном между собственной несгибаемой волей солдат и их отупевшими телами.

Когда разбили лагерь — уже поздно вечером, — мы собрались у вновь восстановленного помоста, чтобы услышать распоряжения на завтра. Сначала долго никто не показывался. Наконец из желтой палатки вышел генерал и поднялся на помост. Он заговорил быстро, бодрым голосом.

— Лагерь врага находится на расстоянии одного дневного перехода к востоку отсюда, — провозгласил он. — Завтра будем готовиться к сражению.

Солдаты ничего не говорили, но и подчеркнутой тишины не было.

Генерал продолжал так же хлестко:

— Наш враг — странный чужеземный народ, обычаи которого частично схожи с нашими, но отличаются гораздо большей жестокостью.

Он уже собирался сойти с помоста, когда из желтой палатки внезапно вышел подполковник и жестом остановил его.

— Это ошибка! — закричал он, направляясь к нам. — Лагерь врага находится, наоборот, к западу от наших позиций и, по моим расчетам, на расстоянии по крайней мере двух дневных переходов отсюда.

— Нет никакого сомнения, что лагерь врага — на востоке, — сердито возразил генерал.

Подполковник вскочил на помост и вытащил из портфеля большой рулон бумаги.

Он развернул рулон, начал что-то показывать и чертить пальцем в воздухе. Очевидно, это была карта, которую они толковали по-разному.

Солдаты стояли и ждали. Они напоминали увядшие растения пустыни. Я заметил, что не все смотрят на помост и на спорящих, многие уставились в землю, на соседей или в пространство между палатками. На лицах — никакого выражения. Они как будто видели, что у них на глазах происходит омерзительная сцена, но не могли осознать это, ибо давно уже утратили всякие этические критерии. Они были похожи на кукол-марионеток, которыми кто-то поиграл, а потом бросил и забыл их здесь.

Когда генерал снова заговорил, кукол как будто опять дернули за ниточки. На лицах появилось нечто отдаленно напоминающее внимание.

— Карта допускает разные истолкования: враг может быть как на западе, так и на востоке. Нельзя сказать определенно, что вернее. Но на основе некоторых данных лично я убежден, что враг находится на востоке и что нам достаточно одного дневного перехода, чтобы достигнуть его позиций.

Пока генерал говорил, подполковник все ниже наклонялся к нам; теперь он резко выпрямился и закричал:

— На западе! На западе, вам говорят!

Генерал счел нужным положить этому конец и повернулся к нам.

— Окончательное решение будет объявлено ночью или утром, — сказал он.

Мы разошлись по палаткам. Почти нигде не зажигали свет. Туман проникал всюду, все насыщая влагой. Ни один человек не обратился ко мне в этот вечер. Идеальное войско самоотверженных героев, забывших, что у них есть собственные, отдельные от других тела, не чувствующих собственной, отдельной от других боли.