Опознание невозможно - Ридли Пирсон

Нельзя, чтобы видели, как она сдалась. Ее так и подмывало вернуться и дать Холлу еще один шанс, а не передавать его Болдту, но в такой игре вторая попытка не предоставлялась. Окончательность ее положения была крайне важной. Кроме того, она не желала оказаться в неловком положении, вызывая адвоката во время допроса подозреваемого. На лице у Холла было написано выражение ужаса. Лучше дать ему несколько минут, и пусть Болдт поработает с ним какое-то время. Но Дафна неохотно уступала свою добычу, как питчер (подающий), вынужденный прерваться в самом начале своей подачи.

— Ну, вот мы и в заднице, — сказал Джон Ламойя, подходя к Болдту, который стоял у стекла с односторонней проницаемостью, глядя, как выходит Дафна.

Болдт не любил, когда его прерывали, даже если это был Ламойя, которому он и так часто спускал с рук непозволительные вольности.

— Я занят, детектив, — сухо сказал он.

— Ракетное… топливо, — медленно произнес Ламойя, напомнив Болдту о том, как он сам разговаривал с Майлзом, когда хотел, чтобы тот его понял. — Подозреваемый. Этот… подозреваемый, — продолжал детектив, указывая сквозь стекло.

От усталости Болдту уже было трудно сосредоточиться. Каждую ночь и почти каждое утро они разговаривали с Лиз. Сначала она была благодарна ему за стремление сохранить семью, но постепенно все сильнее начинала злиться на него за то, что в одиночестве прозябала в летнем домике. Она провела там уже девять дней, и он запретил ей говорить кому бы то ни было из друзей или коллег по работе в банке о том, где она находится, хотя любой ее близкий друг или подруга могли и так догадаться об этом. Департамент шерифа выделил ей для круглосуточной охраны двоих человек, один наблюдал за дорогой, другой — за самим домиком. Лиз чувствовала себя пленницей. Болдт почти ничего не рассказывал ей о расследовании, точно так же, как она редко говорила с ним о своей работе в банке, с которым, как он знал, она поддерживала связь.

Они закончили разговор обсуждением общественных мероприятий, словно это была очередная, ничем не примечательная неделя в их жизни. Лиз искала утешения в привычном образе жизни. Он доставил ей такую роскошь. Один из вице-президентов банка устраивал вечеринку, и она считала, что они должны на ней присутствовать. Болдт ненавидел эти банковские сборища — у него было слишком мало общего с членами местного клуба и его традициями. Тогда Лиз пристала к нему с вопросами о приближающемся ежегодном бале пожарников, который Болдт посещал так же неохотно.

Он смягчился и согласился на оба предложения, и вот тогда она бросила настоящую бомбу.

— Я должна быть в городе во вторник. Не задавай никаких вопросов, я просто должна. — В нем сразу же вспыхнула ревность, и он едва не вступил с женой в открытое противостояние, но если с подозреваемыми это всегда получалось у него легко, то с Лиз все обстояло не так просто. Гораздо легче было бы отделаться ничего не значащим: «Посмотрим», но он знал, что сегодня это не пройдет. Болдт хотел загнать ее в угол, чтобы она объяснила причину такой срочности, но в то же время ему не хотелось этого знать. Он закончил тем, что отложил решение на потом — до следующего звонка.

Голос Ламойи заставил его вернуться к действительности.

— Я обнаружил следующее: ВВС постепенно снимали ракетную программу «Титан» с вооружения. В то время ракетное топливо состояло из двух жидких частей или из жидкой и твердой частей, и при их соединении происходило возгорание. Никакой нужды в воспламенителе. Часть А встречается с частью Б — бабах! — огонь, поджигание ракетного двигателя. При химической реакции выделялся кислород, что было просто замечательно для двигателей, которые продолжали работу в открытом космосе. Это называется гиперголовой: бинарное самовоспламеняющееся ракетное топливо. Их существует целое семейство. Но вся соль в том, что требуются две части, чтобы сплясать кадриль. Компоненты перевезли в разные места, стараясь сделать так, чтобы они оказались один от другого как можно дальше. В действие вступила программа «Минитмен». Очевидно, шли разговоры о том, чтобы уничтожить составляющие, но какой-то чертов умник решил, что мы можем продать их за границу и частично вернуть деньги налогоплательщиков. Вероятно, перевозка и хранение обошлись дороже производства топлива, — саркастически заметил он. — В общем, топливо не уничтожили. Решили его сохранить. Часть А отправилась в Айдахо, а часть Б — в Калифорнию. Часть А поехала в Техас; часть Б — в Неваду. Было решено держать братьев и сестер по отдельности. А потом базы начали закрываться. Материально-технические ресурсы баз передвигались с места на место, как шахматные фигуры. Это идет туда, то едет сюда. Здесь возникает определенная неясность, но, похоже, что либо из-за старой доброй халатности правительства, либо из-за того — ходят такие слухи, — что на сцену вышел потенциальный покупатель, но части А и Б перевезли на соседние базы в Вашингтоне. Если последнее правда, то покупатель пролетел, поскольку части А и Б так и остались здесь, после чего, как водится, начался второй раунд закрытия баз, второй раунд передвижения материально-технических ценностей, как шахматных фигурок, и — слушай! — части А и Б оказываются в разных хранилищах, но на одной и той же авиабазе: базе ВВС «Шеф Джозеф».

Болдт добавил:

— Которая закрылась во время третьего раунда.

— Но третий раунд не означал полного закрытия многих баз. Они были уменьшены до какого-то дежурного статуса. Были сохранены материально-технические ценности, но закрыты казармы — это был «казенный пирог», чтобы не трогать авиабазы в год выборов; говорили, что базы не закрываются, а просто сокращаются масштабы их деятельности. Олухи. В результате на каждой базе осталось по парочке управляющих и по несколько военных полицейских, чтобы охранять ворота и присматривать за местностью. Но общего руководства не осуществлял никто. И требования к безопасности снизились до двадцати пяти процентов по сравнению с прежними.

— Базы стали уязвимы.

— Именно так. Особенно изнутри.

Болдт рискнул высказать догадку:

— Николас Холл был военным полицейским на «Шефе Джозефе».

— Так оно и есть. Кто знает, сам ли он додумался до того, чтобы взяться за дело или ему заплатили? Но наш мистер Ластоногая Рука снял себе немного пенок, чтобы пополнить свое пенсионное содержание. — Глядя через стекло с односторонней проницаемостью на подозреваемого, Ламойя сказал: — Интересно, он не подумывал о карьере игрока в настольный теннис?

Болдт громко выдохнул.

— Отличная работа, Джон.

— Чертовски правильно. Я бы сказал, что заслужил десять минут в его обществе, а, сержант?

В этот момент из Ящика вышла Дафна и, услышав просьбу, запротестовала:

— Дайте ему отдохнуть. Пожалуйста. Потом за него возьмется сержант.

За прошедшие годы Ламойя доказал свою невероятную эффективность и полезность при допросах. Болдт считал его козырным тузом, которого он держал в рукаве. Для Ламойи не существовало границ. Он мог стать лучшим другом подозреваемого или превратиться в его злейшего врага. Болдт сказал своему детективу:

— Только не трогай его.

Дафна, понимая, что Болдт уже принял решение, посоветовала Ламойе:

— Ни о чем его не спрашивай, Джон. Просто рассказывай, как было дело.

— Мэтьюз, — проговорил Ламойя, — я не говорил тебе в последнее время, как я тебя люблю?

Она повторила:

— Никаких вопросов. Обстреливай его одними утверждениями.

Ламойя подошел к Ящику, подтянул штаны и открыл дверь. Повернувшись лицом к Болдту, он прошептал:

— Тебе, наверное, захочется выключить запись.

Раскачивающейся походкой он вошел внутрь — в своих фирменных отутюженных джинсах.

Болдт и Дафна смотрели и слушали. Из микрофона, вмонтированного под стеклом с односторонней проницаемостью, до них донесся голос Ламойи:

— Держу пари, что ты классно играешь в гандбол, Ники. — Он выдернул из-под стола свободный стул и уселся на него, подавшись вперед. — Ты всегда можешь получить работу инспектора на перчаточной фабрике. Ты понимаешь, о чем я говорю: «Осмотрел номер тринадцатый». Такое вот дерьмо.

Какое-то мгновение Ламойя молча смотрел на подозреваемого.

— Как тебе жилось на «Шефе Джозефе», после того как все ушли?

Никки Холл побледнел.

Он все-таки задал вопрос, сразу же нарушив просьбу Дафны. Подозреваемый молчал.

— Что еще? — задал риторический вопрос Ламойя. — Ты мог бы играть на барабане в духовом оркестре. Управлять движением! Эй, в самом деле! Ты мог бы стать дорожным полицейским, Ники. Зарплата невелика, да и компанию тебе составить некому, но зато ты знаешь, что работаешь на благо общества, правда? — Потом он сказал: — Держу пари, ты можешь управлять грузовиком-пикапом. Одной рукой, но кому какое дело? Ты знаешь, кто я, Ники? Я — тот, кого ты боялся. Я — тот, кого ты ждал, что он войдет в эту дверь. Ты встречал меня в учебном лагере новобранцев. Ты видишь меня в своих кошмарах. Я — тот, кого вот эти ребята, — он показал на стекло, — не могут контролировать. Я — тот, кому на это наплевать. Болдт и Мэтьюз, они подчиняются правилам. Но только не я. Я — тот, кто делает здесь всю грязную работу. Ты хоть немного разбираешься в футболе? Я обеспечиваю безопасность, я — чистильщик, последний парень на поле между тобой и зачетной зоной. Чистильщики всегда были сумасшедшими сукиными сынами, ты не находишь? Становятся на пути бегущего трехсотфунтового быка. Для этого надо быть чокнутым. Ну и что? — Ламойя с такой силой ударил по столу, что динамик захрипел. — Ты работал в службе безопасности «Шефа Джозефа». Ты решил сбить несколько баксов. Не тряси своей проклятой башкой, парень, потому что я знаю то, что знаю. И о тебе я все знаю. Ты знаешь, что я знаю. Хочешь кивнуть, я не возражаю. Только не лги мне. Не пудри мне мозги. Мэтьюз, она здесь исключение из правил. И поэтому я сам становлюсь правилом. Будешь ты жить с этим или подохнешь с этим — мне плевать. Но ты не будешь мне лгать. Ни при каких обстоятельствах не смей мне лгать. Может быть, мне стоит представиться, — продолжал Ламойя. — Я — тот парень, который знает всех. Спроси любого. Я — тот парень, который велит тюремщикам поместить тебя к педикам, и они выполнят мое распоряжение; я — тот парень, который говорит повару накидать тараканов в суп, и повар подчиняется. У меня есть друзья. Я легко завожу друзей. Как и ты, правда, Ники? Приятели, правильно? Давай кивни мне головкой, Ники.