Иван - Александр Ванярх

— Про саблю? — выразительно посмотрел на нее муж. И, понизив голос, добавил:

— А вдруг кто письмо наше вскроет? Мало ли… Да нечего ему знать про саблю: я же ее Людмиле пообещал.

— Так если она такая…

— Какая «такая»? А любая, обещал — значит ей и отдам, я слов на ветер не бросаю.

— Ну, как знаешь. А все-таки как-нибудь, с намеком, про саблю расскажи. Да и про тот кусок… ну ты знаешь!

— Знаю! — вздохнул Виктор. — Так ведь когда он женится!..

— А может, он вообще никогда не женится, что тогда?

— Век бобылем жить не будет! Я вот стал подумывать: а не податься ли нам к нему в Крым? Все веселее будет! Да и с машиной мне уже тяжело, надо на него переписывать.

— Нет уж, никуда я отсюда не уеду! Родина моя тут, тут и помирать буду. А насчет машины сам решай.

Виктор уткнулся в листок бумаги, а Настя безразлично стала смотреть по сторонам. Часы на стене показывали двенадцать, и динамик, пропикав, после кратких новостей объявил очередную главу из произведения Л.И. Брежнева.

— Пойди, Зульфия, выключи, а то слушать противно — «дорогой, любимый Леонид Ильич!», — сказала средних лет работница.

— Да ладно! Пусть брешут, им за это деньги платят! До чего же подлые люди эти писаки-журналисты, за рупь мать родную продадут! Сделали вот из дурака великого писателя…

— Все! — поставил точку Виктор. — Вот — можешь прочитать.

— А чего читать? Закрывай да бросай в ящик, а то время уже первый час.

— Зачем бросать, давайте сюда, я сейчас все равно из ящика вынимать буду, — сказала работница.

Виктор подал письмо. — Гляди, Зульфия, на твою родину люди пишут! — сказала старшая, показывая письмо.

— А вы что, там жили когда-то? — засветилась моложавая.

— Да нет, — сказал Виктор, — сын наш там живет сейчас.

— Даже улица наша — Октябрьская! Мы с матерью в детстве жили там, потом нас оттуда турнули. Где мы только не мыкались! А я вот тут застряла, муж мой железнодорожником был, повозил по свету… Даже интересно, что вот этот клочок бумаги пойдет на мою родину, увидит ту улицу, на которой я родилась. Нас было две сестры-близняшки, — взволнованно говорила женщина, глядя на Виктора. Она долго держала в руках письмо и слезы заблестели у нее на глазах. Бережно положив конверт на стол, она достала платочек и ушла в другую комнату.

— Татарка она. Да вот еще и муж недавно умер, мается теперь с тремя детьми, — сказала работница.

Виктор и Настя еще постояли немного. Старшая пошла следом за Зульфией. В отделении стало совсем пусто, только динамик все «брехал» и «брехал», да на стене часы все стучали да стучали.

Знал бы Николай Николаевич, что вот только что на другом конце земли незнакомые ему люди говорили с его приемной дочерью, одной из тех двух близнят, которых однажды ночью, плачущих, с причитающей матерью, какие-то военные увезли в грузовике во тьму, в неизвестность, в никуда… И так сильна эта кровная, неизъяснимая, почти болезненная привязанность к тому единственному месту, где ты родился, вырос, — так сильна она, что вот сейчас, через много-много лет, женщина не выдержала и расплакалась. Вот тебе и слово: казалось бы, простое, — шесть букв, а какое необыкновенное — «родина».

Глава двадцать вторая

Иван работал в саду, как вдруг неистово зазвенел вынесенный на веранду телефон.

— Слушаю, — сказал Иван.

— Ваня, это полковник Попов. Обстановка такая: твои родственники или знакомые влипли в нехорошую историю. Произошла умышленная или неумышленная драка с милиционерами, личность одного установлена, а вот двое других — лейтенант и сержант, из-за которых разгорелся весь сыр-бор, — ранены, один тяжело. Говорят, что пока не выяснено, кто же именно их ранил, потому что всю вину берет на себя некий Бузаджи Василий Васильевич. Кстати, военный майор. Но ему перечит Овсиенко Николай Васильевич, утверждая, что якобы он применил против обоих милиционеров прием «харакири» — есть такой прием, когда сам нападающий с оружием себя же и поражает. Кстати, это не тот Овсиенко, о котором ты просил?

— Он самый, это отличный парень, там что-то не так, никто из них не может быть убийцей.

— Ладно, я послал своего «молчи-молчи», ну ты понял, кого, — он все узнает, а вечером я тебе опять позвоню. Как невеста?

— Да все хорошо, спасибо вам.

— На свадьбу пригласишь?

— А как же, только это будет не скоро.

— Это почему же?

— Да так, обстоятельства. А вы насчет Оксаны и Марины не узнавали?

— Да там они, живут в гостинице, видимо, не хотят вас беспокоить, но ты не вздумай сам что-нибудь предпринять!

— Хорошо, жду вашего приказа.

— Ну и отлично, отдыхай!

Положив трубку, Иван медленно стал опускаться с веранды.

— Ваня, — услышал он со двора, — смотри, что мы купили!

Во дворе стояли улыбающиеся Николай Николаевич и Оля, а у их ног стояла сумка с огромным арбузом.

— Вот это арбуз! — удивился Иван.

— Командир не звонил? — спросил дядя Коля.

— Звонил.

— И что выяснилось? — поинтересовалась Оля.

— Пока ничего определенного.

— Жаль, папы нет: он бы вмиг все узнал. У него везде знакомые.

— Вы тут потолкуйте, а я пойду в туалет загляну…

Николай Николаевич ушел, а Иван с Олей занесли арбуз на веранду, вымыли и решили разрезать.

— Ваня, Ваня! — закричал вдруг Николай Николаевич. — Ты что тут — яму рыл?

— Рыл. Под туалет. Вы же знаете — старый переносить надо.

— Так тут торчит что-то железное! Может мина? Иди, посмотри!

— Ой, Ванечка, я боюсь! Может, правда, — мина? — запищала Оля.

— Не переживай. Откуда тут мина? Железка какая-нибудь, сейчас посмотрю.

И он сбежал вниз. Опустившись на колени, стал разгребать землю. Действительно, зачернел покрасневший от ржавчины металл. По мере удаления сухих крупинок перегноя все ясней и ясней вырисовывались очертания металлического ящика. Иван, взяв небольшую крепкую палочку, стал осторожно освобождать края ящика от песка и земли. Видимо, он вначале был засыпан песком, перегноем, и только потом — землей. Наконец, железная шкатулка была полностью освобождена. Иван наклонил ее в одну сторону, потом в другую и, подложив руки под нижнюю часть, поднял.

— Ого, смотри, она еще и на замке! — сказал дядя Коля. Действительно, на одной из ее сторон виднелось полностью забитое землей отверстие для ключа.

— Давайте отнесем ее на веранду, там, на столе удобнее, — предложила Оля.

Железную шкатулку очистили от земли.

— А я, между прочим, знаю, где от нее ключ, — сказал дядя Коля.

— Вы что — маг? — засмеялась Оля.

— Маг не маг, а знаю. Несколько раз Софья Ивановна показывала мне его. Он и сейчас висит в зале у двери на стене.

И дядя Коля ушел в комнату, а Иван несколько раз повернул шкатулку то на одну сторону, то на другую. Внутри ничего не гремело и даже не шуршало. Можно было подумать, что она совсем пустая.

— Вот, — и Николай Николаевич показал небольшой старинной работы ключ.

— На, Оля, открывай, — сказал дядя Коля, — ты самая безгрешная из нас.

Девочка взяла ключ и попробовала повернуть его вправо. Ничего не получилось. Тогда Иван взял ее руку в свою и, нажимая на ее пальцы, довольно легко повернул ключ. Внутри что-то скрипнуло и крышка чуть-чуть приоткрылась.

— Открывай, — сказал Оле Иван. Девочка открыла крышку. Внутри засерела клеенчатая бумага. Осторожно извлекли клеенку, в которой что-то было завернуто. Положили на стол и стали разворачивать. Показалась довольно толстая тетрадь, скрученная в трубку.

— Ты смотри, какая предосторожность, видно, вещь ценная, — сказала Оля.

Иван развернул тетрадь, которая очень хорошо сохранилась. На обложке крупным шрифтом было написано: «Семья Чубаровых», а внизу, видимо, позже, дописано: «История и дневники».

— Вот так ценность! — усмехнулся Иван. — Какая-то история…

— Не скажи, может, в ней-то и ценность, — сказал дядя Коля.

— Может, сразу и прочитаем? — предложила Оля.

— А чего же, давай! — ответил Иван.

Глава двадцать третья

— Вот так история; человек родился там, где пришлось жить нашему сыну. Надо Ивану и об этом написать. Как звать-то ее? — сказал Виктор, когда они вышли из почты.

— Старшая ее Зульфией называла. А что писать, небось, там никого и не осталось, кто бы ее помнил. Даже в лагере у нас были крымские татары — те вообще ни за что сидели, просто потому, что татары — и все.

— Да, было наломано дров немало! Вот мы с Яковом хотели было поехать в Смоленскую область, да все не соберемся, а теперь с этой Людмилой… Видать, и в этом году не соберемся, — говорил Виктор, медленно направляясь в сторону сиротливо стоявшей, уже посеревшей «тойоты».

— Вот ты хочешь в Крым навсегда уехать… А я увидела сейчас как плачет Зульфия, и поняла: не смогу я жить на чужбине. Она-то была еще девочкой, а я всю свою жизнь тут промаялась.