Пощечина - Кристос Циолкас

— Ну, как жизнь, моя красавица? — прошептал он. — Не слушай ту дуру в доме. Она с ума сошла.

Кошка замурлыкала. Не обращая внимания на боль, Манолис поднялся и пошел на кухню. Коула гремела посудой, готовя обед.

— Куда ты дела рыбьи головы?

Молчание.

— Коула, куда ты положила вчера рыбьи головы?

— Выбросила.

— Бог мой, жена, я же сказал, что хочу скормить их кошке.

— Меня тошнит от твоей кошки. Нужно от нее избавиться. Дети вечно лезут к ней. Еще заразу подцепят.

— Да эта кошка чище, чем они.

— И как только тебе не стыдно? О кошке ты думаешь больше, чем о внуках. — Яростно орудуя ножом — она нарезала огурец, — Коула в изумлении покачала головой: — Ты не человек. Буду утверждать это, пока не умру. Ты не человек.

Ты никогда не умрешь. Ты — ведьма, а ведьмы живут вечно. Манолис покопался в холодильнике и нашел рыбьи головы, завернутые в фольгу. Глубоко вздохнув, он пинком захлопнул дверцу холодильника.

— Коула, — спокойно начал он. — Ты же знаешь, мне не нравится ее отношение к той глупости с Гарри и Сэнди, я ее не защищаю. Я хочу, чтобы она пошла на день рождения Гарри.

— Тогда поговори с ней. Бог знает почему, но тебя она слушает. — Коула еще не была готова к примирению.

Дьявол бы тебя побрал.

— Сделай мне кофе.

— Я готовлю обед.

— Я хочу еще кофе.

— Ты поговоришь с ней?

Манолис обвел взглядом кухню. Коула завесила все стены фотографиями внуков. Новорожденный Адам; Мелисса в зоопарке; Сава и Ангелика в деревне в Греции; школьные и рождественские снимки; дети сидят на коленях у Деда Мороза. Почему они не остаются детьми навсегда? Вырастают, становятся эгоистами. Это происходит со всеми, со всеми без исключения. Как же он устал. Человек, как долго бы он ни прожил, продолжает отчаянно, безрассудно цепляться за жизнь. Будь он собакой, кто-нибудь уже давно бы всадил ему пулю в лоб.

— Ты поговоришь с ней?

Ну вот, опять. Значит, ссоры не избежать.

— Сделай мне кофе, чтоб тебя… — Манолис потер ногу.

— Болит?

— Немного.

— Когда ты поговоришь с ней?

Неприятный, противный запах рыбы. Это Тимиос научил его рыбачить. По воскресеньям они вставали на рассвете, бросали в задок фургона свои снасти и отправлялись прямиком в Порт-Мельбурн[107]. Тогда они были молоды, страна была новая, законы другие. Свободные люди, они за рулем пили пиво, курили, пели, спорили, травили анекдоты. Никто не заставлял их пристегиваться ремнями безопасности.

— Я иду на похороны друга, — заявил он, выходя на веранду. — Умер мой друг. Гектор, Айша, Гарри, Сэнди и все прочие подождут. Вот похороню друга, потом поговорю с ней. И сделай мне чертов кофе.

Пенелопа цеплялась за его брючину. Он улыбнулся ей, бросил на бетон рыбьи головы. Потом опустился в старое кресло и стал смотреть, как кошка ест.

Поначалу он думал, что они зря поехали на похороны. В церкви, где проходило отпевание, он никогда не был, и они заблудились в переулках Донкастера. Он сидел за рулем, Коула указывала дорогу. В какой-то момент, устав от его криков, она закрыла карту и отказалась ему отвечать. Зимнее утро выдалось холодным, на газонах лежал иней, но солнце время от времени проглядывало сквозь темно-серые облака, и он запарился в своем костюме. Последний раз он надевал этот костюм очень давно, и теперь он был ему мал: ему пришлось приплюснуть рукой живот, чтобы влезть в брюки. Это вызвало на его губах улыбку. Теперь уж не похудеешь, приятель, сказал он своему отражению в зеркале ванной. Он обливался потом, когда они поднялись по ступенькам и вошли в церковь.

Служба уже началась. Они с Коулой перекрестились, поцеловали иконы и сели в заднем ряду. Церковь была заполнена народом, в основном такими же пожилыми людьми, как они сами. В первом ряду тихо плакала женщина в тяжелом бесформенном одеянии. Ее поддерживала сидевшая прямо молодая женщина, тоже в черном. Должно быть, это Параскеви и ее дочь, решил Манолис. Он вытянул шею, пытаясь лучше их рассмотреть, но сидевшие впереди заслоняли видимость. Он огляделся, надеясь увидеть кого-нибудь из знакомых. Его взгляд наткнулся на согбенного старика с абсолютно белыми волосами. Вроде бы он его знал когда-то, хотя трудно сказать. Коула рядом с ним начала тихо, сдержанно всхлипывать. Напомнив себе, что он пришел на похороны друга, очень хорошего человека, Манолис склонил голову, смежил веки и погрузился в воспоминания. Воображение нарисовало ему улыбающееся лицо Тимиоса, он вспомнил, как они вместе смеялись. Когда он открыл глаза, по лицу его уже текли слезы.

К тому времени, когда служба подошла к концу, он уже сотрясался от плача. Перед алтарем стоял тяжелый деревянный гроб с телом его старого друга. Гроб был открыт, и ему предстояло взглянуть на Тимиоса. Все, кто пришел на похороны, медленно потащились к алтарю. Манолис боялся, что он упадет в обморок. Он снял пиджак, перекинул его через руку. Глянул на неприветливых святых, запечатленных на стенах. Сволочи вы, думал он про себя, лжецы, никакого рая нет, есть только эта земля, одна только эта несправедливая земля. Перед ним какая-то женщина приподняла маленького мальчика, чтобы тот мог заглянуть в гроб. Было видно, что мальчик испугался. До чего же нелепы, абсурдны все эти ритуалы. Скорбящие родственники почившего, сидя в ряд, принимали соболезнования. Манолис пытался рассмотреть лицо Параскеви, но его скрывала черная вуаль. Она казалась маленькой, хрупкой. Женщина с ребенком отошла от гроба. Манолис сделал глубокий вдох и глянул в гроб.

Он не узнал безучастное лицо мертвеца. Тимиос облысел, растолстел. Старик в залоснившемся коричневом полиэстеровом костюме. Манолис ничего не чувствовал, глядя на этого незнакомца. Он издал соответствующие звуки, пролил слезу, а потом пошел к алтарю, возле которого сидели родные его друга. Его пугало, что он должен заговорить с ними, представиться им. Наверно, они будут недоумевать, кто он такой, зачем пришел. Он дождался Коулы. Жена подошла к нему, и он устремил взгляд на семью покойного. В этот момент вдова повернулась и посмотрела на них.

Параскеви с трудом поднялась со стула и упала в их объятия. Сквозь красивую кружевную вуаль Манолис увидел, что глаза у нее все те же. Она состарилась, казалось, с трудом держит спину, ее волосы поредели, лицо покрывала густая паутина морщин, но глаза не изменились. Она впилась в руку Манолиса, и, хотя сама была не в состоянии произнести ни слова, ее крепкие объятия сказали все, что можно было сказать. «Сестра моя, сестра моя», — сумела она прошептать на ухо Коуле, а потом зашлась страдальческими стонами. Манолис видел, что остальные члены семьи смотрят на них, задаются вопросом, кто эти незнакомцы, из-за которых так разволновалась их мать, их бабушка. Манолис, теперь плача, как ребенок, выдавил: «Мне очень жаль», и Параскеви отстранилась от него:

— Пойдемте к нам, прошу вас.

Он кивнул. Пошел мимо родных друга. Молодые люди крепко жали ему руку. Они не знали его, но понимали, что его появление в церкви имеет важное значение. И все его сомнения испарились. Он был рад, что они приехали.

Солнце все еще светило, когда они вышли из церкви на автостоянку. Какой-то старик, в пиджаке, но без галстука, курил сигарету. Его морщинистое лицо было похоже на желудь, на шее багровел шрам. Лицо работяги, шея работяги. Седые волосы пострижены очень коротко — наверно, парикмахер, когда стриг его, установил на машинке первый режим, предположил Манолис, — но ему повезло, что он не облысел к старости. Старик глянул на Манолиса, грустно улыбнулся. Потом, насмешливо прищурившись, подошел к нему и улыбнулся во весь рот:

— Это ты, Маноли?

— Да.

— Чертяка, — Лицо старика сияло. — Не помнишь меня?

Манолис судорожно пытался сообразить, кто бы это мог быть. В памяти вспышками всплывали имена и лица, но ни одно не ассоциировалось с человеком, который сейчас к нему обращался. К ним, вытирая глаза, подошла Коула.

— А это, должно быть, моя Коула.

Его жена, явно нервничая, сухо кивнула незнакомцу и вдруг, выронив платок, воскликнула:

— Артур!

Старик обнял ее. Из-за ее плеча подмигнул Манолису:

— Моя красавица Коула. И зачем только ты променяла меня на этого неудачника?

Медленно нагнувшись, Манолис поднял носовой платок жены. Едва взяв в руку влажный кусок ткани, он тут же вспомнил этого человека. Ясно представил танцы в клубах на Суон-стрит душными вечерами. Танассис… Артур. К концу вечера рубашка на нем была насквозь мокрая, хоть отжимай. Манолис попытался вспомнить, состояли ли Танассис и Тимиос в родстве? Троюродные братья? Впрочем, это не имело значения. Главное, что они были друзьями.

Манолис схватил Танассиса за руку и стал ее пожимать, трясти. Тот наконец высвободил свою ладонь:

— Оторвешь, чертяка.

Коула улыбнулась ему, обвела взглядом автостоянку, на которой толпились люди, пришедшие проводить в последний путь Тимиоса.