Собрание сочинений. Т. 22. Истина - Эмиль Золя

Рашель жила в каком-то оцепенении, словно у нее застыло все внутри, и только письма Симона выводили ее из этого состояния. Красота ее поблекла от слез и горя. Только дети привязывали несчастную женщину к жизни: маленькую Сарру она не отпускала от себя, опасаясь, что ее оскорбят дурные люди; Жозеф, уже повзрослевший и понимавший все, был в школе под защитой Марка. От них очень долго скрывали ужасную судьбу отца. Затем им все-таки пришлось сказать правду, чтобы дети не ломали голову в бесплодных догадках. Теперь, когда с каторги приходило письмо, его читали вслух: то было горькое испытание, школа мужества, где выковывалось и созревало их сознание. Во время этого героического чтения мать обнимала детей и внушала им, что нет на земле человека более честного, благородного и мужественного, чем их отец. Рашель твердила им о его невиновности и рассказывала, какие муки он там переносит; но придет день, уверяла она, когда его оправдают, выпустят на волю и встретят приветствиями; и мать умоляла детей, чтобы они ради этого дня сохранили любовь к отцу, преклонялись перед ним, свято чтили его, — они окружат его нежным вниманием, и это заставит его позабыть годы нестерпимых пыток. Но доживет ли он до дня торжества истины и справедливости? И так было чудом, что он не погиб среди палачей, которые его распинали. Лишь благодаря своей необычайной моральной силе, холодному упорству, счастливой уравновешенности и благоразумию он мог до сих пор выстоять. Однако последние его письма внушали тревогу, чувствовалось, что силы Симона истощились, он нервничает и упал духом. Рашель так перепугалась, что однажды, несмотря на свою пассивность, ни с кем не посоветовавшись, решила обратиться к барону Натану, гостившему у зятя в Дезирад. Она захватила с собой последнее письмо Симона, намереваясь показать барону и надеясь умолить этого восторжествовавшего еврея, денежного короля, чтобы он использовал свое влияние и вступился за бедного распятого еврея, погибавшего в аду на каторге. Вернулась она вся в слезах, дрожащая, как будто побывала в каком-то ослепительно красивом и жутком месте. Она даже плохо помнила, что произошло. Барон встретил ее, грозно нахмурившись, — такая дерзость возмутила его. Кажется, с ним была его дочь, графиня де Сангльбёф, белолицая надменная дама. Рашель не могла бы точно сказать, как от нее отделались, выпроводили, словно докучливую попрошайку. Она вышла из ворот, ослепленная всем этим великолепием, сказочным замком с пышными гостиными, парком с фонтанами и белоснежными статуями. После своей неудачной попытки Рашель снова замкнулась в унылом ожидании, затравленная и угнетенная, и была в своем траурном платье живым олицетворением безутешной молчаливой скорби.

В этой семье, обреченной на страдания и нищету, Марк мог положиться лишь на Давида, на его ясный ум, прямоту и твердую волю. После осуждения его брата уже почти десять лет Марк наблюдал деятельность Давида и убедился в его упорстве, выдержке и мужестве. Несмотря на трудность задачи, Давид никогда не отчаивался, по-прежнему был убежден в невиновности Симона и крепко верил, что придет день, когда восторжествует истина; он действовал под покровом тайны, с поразительной последовательностью и логичностью, ни отвлекаясь ничем, не жалея времени, — порой ему удавалось за несколько месяцев продвинуться к цели на один шаг. Он сразу сообразил, что для задуманного им дела понадобятся деньги. Его жизнь протекала по двум руслам, — считалось, что он вел разработку песочного и гравийного карьера, который арендовал у барона Натана. Все думали, что он сам управлял делом, а между тем теперь разработкой руководил преданный ему старший мастер. Всю прибыль Давид употреблял на основное дело своей жизни и тратил деньги весьма осторожно, неутомимо продолжая розыски. Давида даже считали скупым, упрекали его, что, получая значительный доход, он не помогал свояченице, не выручал несчастных Леманов, которые, несмотря на тяжкий труд, терпели жестокую нужду. Одно время у него едва не отняли карьер; Сангльбёф грозил ему судом, очевидно, под влиянием отца Крабо, которому хотелось выжить из их кантона или хотя бы лишить средств этого молчаливого и энергичного человека, занятого тайной, опасной для Братьев деятельностью. К счастью, у Давида был подписан с бароном арендный договор на тридцать лет, и он продолжал добывать песок и гравий, что обеспечивало ему необходимые средства. Давида уже давно больше всего интересовало незаконное сообщение, которое, как он подозревал, председатель суда Граньон сделал присяжным в совещательной комнате после окончания прений. В результате длительных поисков ему удалось установить, что произошло: у присяжных возникли сомнения, и они вызвали к себе председателя, чтобы узнать у него, какая статья закона может быть применена. И вот, дабы устранить их сомнения, он решил показать им старое письмо Симона, однако тотчас же взял его обратно; то было письмо к другу, незначительного содержания, но там имелась приписка, в конце которой стояли точно такие же инициалы, какие значились, по свидетельству экспертов, на образце для чистописания. Именно этот подозрительный документ, предъявленный в последнюю минуту без ведома обвиняемого и защиты, и повлек за собой обвинительный приговор. Но как восстановить истину? Как добиться от кого-нибудь из присяжных формального свидетельства, которое позволило бы немедленно пересмотреть дело; к тому же Давид не сомневался, что приписка и росчерк были подделаны. Долгое время он пытался повлиять на старшину присяжных, архитектора Жакена, человека неподкупной честности и набожного католика; теперь ему казалось, что он наконец пробудил у Жакена угрызения совести, разъяснив ему всю незаконность подобного сообщения при тех условиях, в каких оно было сделано. Этот человек был готов заговорить, в случае если ему докажут, что присяжным предъявили фальшивый документ.

Когда Марк пришел на улицу Тру для свидания с Давидом, дверь лавки оказалась запертой, дом словно вымер. Из предосторожности семья перебралась в заднее помещение, где Леманы еще работали при свете лампы; там и разыгралась волнующая сцена, во время которой Рашель вся трепетала, а у детей сверкали глаза.

Прежде чем заговорить, Марк захотел узнать, как идут у Давида поиски.

— Постепенно продвигаются, — ответил тот, — но очень медленно! Жакен из настоящих христиан, которые верят в доброго и справедливого Христа; правда, одно время я испугался, узнав, что отец Крабо оказывает на него давление через различных лиц, но теперь успокоился: этот человек поступит по совести… Труднее всего добиться экспертизы предъявленного документа.

— Разве Граньон не уничтожил это письмо? — спросил Марк.

— По всей видимости, нет. Показав его присяжным, он не посмел его уничтожить и попросту приобщил к делу, где оно, вероятно, находится и по сей день. По крайней мере, Дельбо в этом убежден на основании кое-каких сведений. Нужно было бы изъять документ из архива, а это не так-то просто сделать… И все же мы понемногу двигаемся к цели.

— Ну, а у вас, мой друг, — спросил он после тяжелого молчания, — есть какие-нибудь хорошие новости?

— Да, есть, новость хорошая и весьма важная.

Не торопясь Марк рассказал о своих приключениях — о болезни Себастьена, об отчаянии его матери, о терзавших ее укорах совести и, наконец, о том, как она передала ему пропись со штемпелем школы Братьев и неоспоримым росчерком брата Горжиа.

— Вот она, смотрите!.. Тут есть штемпель, и как раз в том уголке, который был оторван на экземпляре, найденном возле кроватки Зефирена. Мы предполагали, что он был оторван зубами жертвы. На самом деле это успел сделать отец Филибен, — мой помощник Миньо прекрасно все запомнил… Теперь взгляните на росчерк — здесь он гораздо разборчивее, чем на той прописи, и, безусловно, подлинный. Легко различить переплетенные буквы Ф и Г, которые эти несуразные эксперты Бадош и Трабю, дико заблуждаясь, упорно принимали за буквы Л и С, инициалы вашего брата… Я твердо убежден: виновник именно брат Горжиа.

Все с ужасом и надеждой рассматривали при тусклом свете лампы узкий листок пожелтевшей бумаги. Старики Леманы, оторвавшись от работы, наклонились над ним, их изможденные лица озарил луч надежды. Особенно оживилась Рашель, — стряхнув оцепенение, она дрожала всем телом. Жозеф и Сарра, проталкиваясь вперед, впились горящими глазами в роковую бумажку. Все молчали, затаив дыхание. Давид взял листок в руки и тщательно осмотрел, поворачивая во все стороны.

— Да, да, — сказал он, — теперь я тоже убежден. Наши подозрения в полной мере оправдались. Преступник — брат Горжиа.

Началось обсуждение: перебрали и взвесили все факты, собранные воедино, они приобретали чрезвычайную убедительность. Факты дополняли и объясняли друг друга и приводили все к тому же выводу. Помимо появившихся теперь вещественных доказательств, к истине приходили логическим путем, как при решении математической задачи — создавалась твердая уверенность. Оставались неясными лишь два-три пункта: почему пропись оказалась в кармане монаха и как исчез уголок листка, который, очевидно, был уничтожен? Но все остальное восстанавливалось чрезвычайно убедительно: возвращение Горжиа, которого случай привел к освещенному окну, искушение, убийство и на другой день — новая случайность: отец Филибен и брат Фюльжанс проходили мимо и были вынуждены действовать, выручая собрата. Этот оторванный уголок становился неопровержимой уликой, он прямо указывал на виновного, его выдавала и беспощадная кампания, какую повела церковь с целью спасти монаха и добиться осуждения безвинного Симона! С каждым днем на это темное дело проливался новый свет, и чувствовалось, что чудовищное здание лжи скоро рухнет.