Собрание сочинений. Т. 22. Истина - Эмиль Золя

Пока еще не разоблачили брата Горжиа, руководители ордена стали принимать меры для его защиты. Монаха надо было выгородить любой ценой, предупредить нападение, создав ему ореол невинности. Все же в первый момент клерикалы растерялись, тощий, длинноногий брат Горжиа рыскал по Майбуа и его окрестностям. Скуластый, с крючковатым носом, мохнатыми бровями и глубоко сидящими черными насмешливыми глазами, он напоминал хищную, зловещую птицу. В один и тот же день его видели на дороге в Вальмари, затем у дверей мэра Фили и, наконец, в бомонском поезде. И вот в городе и по деревням замелькали рясы и сутаны, точно подхваченные вихрем, — то была настоящая паника. Лишь на следующий день узнали причину этого возбуждения: в «Пти Бомонтэ» появилась статья, где упоминалось о деле Симона и сообщалось в резких выражениях, что друзья гнусного еврея вздумали вновь будоражить округу и обличать достойного монаха, человека святой жизни. Брат Горжиа не был назван; но с этого дня газета ежедневно публиковала статьи, где постепенно излагалась версия, придуманная монахами, в противовес версии Давида, которую они угадывали, хотя Давид пока еще молчал. Нужно было заранее ее провалить. Монахи решительно все отрицали: брат Горжиа не мог остановиться перед окном Зефирена, поскольку свидетели показали, что он вернулся в школу конгрегации в половине одиннадцатого; на прописи вовсе не его росчерк — ведь эксперты установили, что инициалы принадлежат Симону. Дальше все объяснялось само собой. Симон раздобыл пропись и подделал инициалы брата Горжиа, скопировав их из тетради Зефирена. Вдобавок, зная, что на прописях стоит штемпель школы, он с истинно дьявольским расчетом оторвал уголок, надеясь, что это примут за уловку преступного монаха. Все это Симон проделал, дабы бросить тень на служителя божьего и удовлетворить свою сатанинскую ненависть к церкви. Эта нелепая история, которую газета повторяла каждое утро, завоевала доверие читателей, отравленных ложью.

Но в первые дни, когда монахи растерялись, в ходу были и другие объяснения, сам брат Горжиа допустил несколько неосторожных признаний. Странной фигурой был этот брат Горжиа, остававшийся до сих пор в тени, а теперь внезапно выступивший на первый план. Его отца, браконьера Жана Плюме, графиня де Кедвиль, тогдашняя владелица Вальмари, вздумала произвести в лесные сторожа. Мальчик не знал своей матери, лесной бродяжки, которую подобрали на дороге и которая исчезла сразу после родов. Этому мальчику, Жоржу, шел двенадцатый год, когда он потерял отца, застреленного в лесу другим браконьером, его старым товарищем. Мальчика оставили в Вальмари, его покровительница графиня сделала Жоржа товарищем игр своего внука Гастона; Жорж, несомненно, был в курсе всех обстоятельств смерти юного наследника графини, погибшего от несчастного случая во время прогулки со своим наставником, отцом Филибеном; знал он и обо всех событиях, происшедших после смерти последней представительницы рода Кедвиль, и о принесении Вальмари в дар отцу Крабо, духовнику старой графини. Как бы то ни было, оба монаха не переставали с тех пор интересоваться судьбой Жоржа; с их помощью ему удалось, наконец, поступить в монастырь, несмотря на серьезные препятствия; поэтому злонамеренные люди утверждали, будто этих иезуитов связывало с подозрительным монахом тайное убийство. Все же уверяли, что брат Горжиа — примерный инок и ведет себя как настоящий христианин. Он обладал той мрачной и дикой верой, которая признает полную зависимость слабого человека, постоянно одолеваемого грехом, от верховного повелителя, гневного и карающего владыки. Существует единый бог, церковь приводит в исполнение его приговоры, все на земле должны склонить перед ней голову, быть у нее в вечной кабале до дня всеобщего воскресения, когда вступят в обители райского блаженства. Сам Горжиа часто грешил, но всякий раз бурно раскаивался, бил себя в грудь и отвешивал земные поклоны; затем он вставал, прощенный, успокоенный и самодовольный, как человек с чистой совестью. Он считал, что заплатил сполна, ничего не должен до следующего проступка, который совершал, поддавшись искушению немощной плоти. Мальчишкой он рыскал по лесу, шкодил в огородах и садах, развратничал с девчонками. Позднее, когда он стал монахом, его аппетиты непомерно возросли, он сделался обжорой, много пил, буянил. И когда отец Филибен или отец Крабо упрекали грешника после чересчур безобразных похождений, он отвечал им с притворно смиренным видом, плохо скрывавшим насмешку и угрозу: разве не все грешны? Разве не все нуждаются в прощении? Он одновременно забавлял их и пугал, и они спешили отпустить ему грехи, — его раскаяние казалось искренним и глубоким, порой он приговаривал себя к недельному посту или носил на бедрах вериги с острыми шипами. Вот почему начальники всегда давали о Горжиа хорошие отзывы, признавая в нем истинно религиозный дух, — он искупал свои отвратительные грехи искренним покаянием, беспощадно бичуя себя.

В своих первых беседах с издателями «Пти Бомонтэ» брат Горжиа наболтал лишнего. Несомненно, его начальство не успело ему внушить свою версию, да и сам он был достаточно умен, чтобы понимать ее несостоятельность. Горжиа считал, что нелепо, при наличии найденного экземпляра прописи с его собственным росчерком, отрицать, что она подписана им. Никакие эксперты в мире не могли опровергнуть этого несомненного факта. Поэтому он выдвинул свою версию, более разумную, в которой частично признавалась истина, — он будто бы остановился на минуту у окна Зефирена, ласково поговорил с убогим мальчиком и даже пожурил его, заметив, что у того на столе лежит пропись, которую он без разрешения принес из школы; затем снова начиналась ложь: мальчик при нем затворил окно, и он ушел, а Симон, совершив гнусное преступление, по наущению дьявола, воспользовался этой прописью и снова распахнул окно, чтобы подумали, что убийца выскочил оттуда. Этот рассказ, помещенный в газете с указанием, что он получен из надежного источника, был на следующий же день энергично опровергнут самим братом Горжиа, который явился с этой целью в редакцию. Он поклялся на Евангелии, что в день преступления вернулся домой, не заходя никуда, и признал подпись на прописи подделкой, как это сделали эксперты. Ему пришлось придерживаться версии своих начальников, чтобы они его не покинули и не отказались вызволить из беды. Правда, Горжиа пожимал плечами и ворчал, считая выдумку чересчур глупой, но все же подчинился, хотя и видел, что в будущем катастрофа неминуема. Брат Горжиа великолепно играл свою роль — он нагло врал, у него был насмешливый и независимый вид. Ведь он опирался на самого господа бога и лгал для спасения святой церкви, в твердой уверенности, что отпущение смоет все его грехи. Он даже мечтал о мученическом венце — за каждый гнусный поступок, совершаемый во имя веры, он будет вознагражден в царстве небесном. Он стал послушным орудием в руках брата Фюльжанса, которым управлял из-за кулис отец Филибен, выполнявший, в свою очередь, указания отца Крабо. Они решили все отрицать, даже самое очевидное, опасаясь, что малейшая брешь в священной ограде конгрегации со временем вызовет неизбежное крушение; если их версия представлялась абсурдной людям, умеющим мыслить логически, она должна была встретить признание у народа, у стада верующих, по отношению к которым они позволяли себе все, что угодно, зная их безграничную доверчивость.

Таким образом, конгрегация перешла в наступление, не дожидаясь разоблачения брата Горжиа; особенно старался, проявляя неумеренное рвение, брат Фюльжанс, директор католической школы. Казалось, в минуты сильного волнения в нем оживал его отец, психиатр, умерший в доме умалишенных. Крайне импульсивный, взбалмошный, он был во власти тщеславных, пустых бредней, мечтал оказать церкви блистательную услугу и сделаться главой ордена. После процесса он утратил остатки здравого смысла, увидев в деле Симона случай обрести долгожданную славу, а теперь, когда об этом вновь заговорили, брат Фюльжанс попросту безумствовал. Он носился по улицам Майбуа, маленький, черноволосый, тщедушный, в развевающейся черной сутане, словно подхваченный порывом бури. Он страстно защищал свою школу и призывал бога в свидетели голубиной чистоты Братьев, своих помощников. Скверные слухи, ходившие некогда про двух Братьев, которые были якобы скомпрометированы и поспешно убраны, и прочие россказни, — все это клевета и дьявольские козни. Возможно, он делал свои пламенные, противоречащие истине заявления вполне искренне, поскольку сам витал где-то за пределами здравого смысла. Однако груз неправды придавил его, он вынужден был громоздить одну ложь на другую и делал это с каким-то набожным ожесточением, врал напропалую из любви к богу. Ведь сам он был девственником, боролся с постыдными соблазнами. И он клялся с пеной у рта, что все братья его ордена хранят девственность и не поддаются искушению; он не признавал за мирянами права их судить, пастве были недоступны тайны религии. Если брат Горжиа согрешил, он отвечал только перед богом, а не перед людьми. Монах не подлежит мирскому суду. В своем стремлении быть на первом плане брат Фюльжанс, направляемый умелой и невидимой рукой, мчался без оглядки и смело брал на себя всю ответственность.