Собрание сочинений. Т. 22. Истина - Эмиль Золя

— Ну, что ж, тогда просите работы у жалких безумцев, которые называют священников и офицеров бандитами!

С этими словами возмущенная Женевьева повернулась и вышла со свертком в руках. Марк поневоле последовал за ней. Но его охватило негодование. Он высказал это, спускаясь с лестницы.

— Ты совершила дурной поступок.

— Почему дурной?

— Если существует добрый бог, то он должен быть милостив ко всем. Твой гневный, карающий бог всего лишь чудовищная выдумка… Не обязательно унижаться, чтобы тебе помогли, для этого достаточно страдать.

— Неправда! Грешники всегда заслуживают наказания. Ну и пусть себе страдают, если они упорствуют в своем неверии. Я не имею права им помогать.

Вечером в постели, в час супружеской близости, ссора возобновилась; не в силах найти оправдание такой жестокости, Марк впервые заговорил резко. До сих пор ему казалось, что затронут только ум Женевьевы, — неужели же зараза проникла и в ее сердце? И в этот вечер были сказаны непоправимые слова, супруги заглянули в пропасть, вырытую между ними невидимыми руками. Затем оба замолчали, в темной комнате царила зловещая тишина; на следующий день они не разговаривали друг с другом.

Но вот возник серьезный повод для непрестанных ссор, повод, который должен был привести к окончательному разрыву. Прошли годы, Луизе было уже около десяти лет, и предполагалось, что аббат Кандьё станет ее законоучителем и подготовит к первому причастию. Марк, просивший мадемуазель Рузер освободить его дочь от религиозных обрядов, прекрасно видел, как беззастенчиво учительница нарушала его запрет, пичкая девочку молитвами и псалмами наравне с другими ученицами; ему пришлось смотреть на это сквозь пальцы — он чувствовал, что мадемуазель Рузер готова по любому поводу жаловаться матери, и ее обрадуют раздоры, какие неизбежно возникнут в семье, если он будет настаивать на своем. Однако когда зашла речь о катехизисе, Марк решил вести твердую линию и ждал удобного случая, чтобы объясниться с женой начистоту. Этот случай представился в день, когда Луиза, вернувшись из школы, сказала при нем матери:

— Мама, мадемуазель Рузер предупредила меня, чтобы ты сходила к господину аббату Кандьё и записала меня на уроки катехизиса.

— Хорошо, детка, завтра я схожу.

Марк, сидевший за книгой, живо поднял голову.

— Извини меня, дорогая, но ты не пойдешь к аббату Кандьё.

— Как так?

— Очень просто, я не хочу, чтобы Луиза проходила катехизис, потому что я против того, чтобы она причащалась.

Женевьева рассмеялась с видом иронического сожаления.

— В своем ли ты уме, мой друг! Разве кто-нибудь женится на девушке, которая не пошла к первому причастию?.. Что же, ты хочешь, чтобы на нее потом смотрели, как на безнравственную особу, как на распутницу!.. Вдобавок ты допустил, чтобы ее крестили и чтобы она учила молитвы и священную историю. Теперь с твоей стороны нелогично запрещать ей проходить катехизис и готовиться к первому причастию.

Марк ответил, сдерживая раздражение:

— Ты права, я обнаружил слабость, поэтому-то я и решил теперь быть твердым. Было естественно проявлять терпимость к твоим верованиям, пока девочка была еще мала и не отходила от твоей юбки. Обычай требует, чтобы дочь принадлежала матери, и я с этим соглашался, но только до тех пор, пока не были затронуты моральные основы и речь не зашла о будущем ребенка… Я полагаю, тогда отец имеет право вмешаться.

Женевьева сделала нетерпеливый жест, и голос ее задрожал.

— Я хочу, чтобы Луиза проходила катехизис. Ты против этого. Раз у нас обоих есть права на девочку, мы можем спорить до бесконечности. Какой же ты предлагаешь выход? Ты считаешь, что я хочу преподнести ей какую-то бессмыслицу, а для меня отвратительно все, чему ты собираешься ее обучить.

— Чего я хочу, чего я хочу! Я хочу только, чтобы моей дочери в будущем не помешали высказывать свои желания… Теперь намерены, пока она еще ребенок, отравить ее сердце и разум, внушить ей всякие вредные басни, помешать ей быть гуманной и здравомыслящей. И я против этого… Я вовсе не хочу навязывать ей свою волю, мне хочется, чтобы впоследствии она была способна проявлять свою собственную.

— Будет тебе; скажи лучше, как ты думаешь выйти из положения? Как поступить с нашей девочкой?

— Пусть она подрастет. Надо воспитать ее так, чтобы она смогла распознать истину. И когда ей минет двадцать лет, она сама решит, кто из нас прав — ты или я, и выучит катехизис, и пойдет к первому причастию, если найдет, что это разумный и последовательный поступок.

Женевьева взорвалась.

— Да ты с ума сошел! Ты говоришь при девочке такие глупости, что я краснею за тебя.

Марк тоже начал терять терпение.

— Бедная моя Женевьева, это твои верования глупы. И я не желаю, чтобы сознание моей дочери засоряли подобными нелепостями.

— Молчи, молчи! — крикнула она. — Ты сам не знаешь, как ранят меня твои слова! Они угрожают моей любви, нашему счастью, которое мне еще хочется спасти!.. Разве мы когда-нибудь придем к соглашению, если все понимаем по-разному, если ты объявляешь нелепым то, что для меня свято и незыблемо? Тебе изменяет твоя хваленая логика! Как сможет Луиза сделать выбор между нашими с тобой идеалами, если ты уже теперь запрещаешь мне воспитать ее так, как я нахожу нужным?.. Я не мешаю тебе обучать ее на свой лад, но и я вправе записать ее на уроки катехизиса.

Марк заколебался.

— Мне известна эта теория: ребенок принадлежит матери и отцу, и ребенку предоставляется право выбора. Однако на это право посягают, когда дают ему религиозное воспитание, а тут еще сказываются католические традиции, унаследованные от предков, и ребенок уже не в состоянии свободно мыслить и развиваться. Таким образом, обманывают отца, он не в силах внушить своей дочке разумные истины, — у нее уже отравлены сердце и разум, а когда она вырастет в окружении всей этой церковной мишуры, среди жутких тайн и мистических бредней, потом ее уже не вернуть к здравому образу мыслей — ее сознание навеки искажено.

— Если ты располагаешь своим отцовским правом, — резко сказала Женевьева, — то у меня есть мое материнское право, не так ли? Ты не станешь отнимать у меня дочь, когда ей только десять лет и она во мне нуждается. Это было бы просто чудовищно, я порядочная женщина и намерена сделать из Луизы порядочную особу… Она будет учить катехизис. Если понадобится, я сама поведу ее к кюре.

Марк вскочил и гневно взмахнул рукой. Однако он сдержался и не произнес резких слов, после которых разрыв был бы неизбежен. Но что сказать, как поступить? Как всегда, его пугала мысль о разрушении семьи, о гибели счастья, о неизбежных жестоких муках. Он по-прежнему любил эту ограниченную и упрямую женщину, он еще не забыл вкус ее поцелуев и не мог зачеркнуть первые безоблачные годы супружества, отступиться от счастья, которое казалось ему таким прочным, от ребенка, в котором они как бы слились и который теперь стал яблоком раздора. Но его загнали в тупик, он был связан по рукам и ногам, как это случалось уже со многими мужчинами. Не было иного выхода, как поступить грубо, отобрать дочь у матери, больше не опасаясь постоянных ужасных ссор. По своей доброте и мягкости он не мог проявить холодной настойчивости, какая требовалась для борьбы, мучительной для него и для близких. Поэтому он заранее знал, что будет побежден.

Слушая, как ссорятся ее родители, Луиза притаилась и молчала, она не смела вмешиваться. С некоторых пор она стала замечать, что между ними нет согласия, ее прелестные карие глаза с грустным удивлением останавливались то на отце, то на матери.

— Папа, — наконец прервала она затянувшееся молчание, — почему ты не хочешь, чтобы я учила катехизис?

Луиза была крупной для своего возраста девочкой, в чертах ее спокойного и приветливого личика проступало сходство с Дюпарками и Фроманами. От первых она унаследовала несколько удлиненный овал и тяжелый, властный подбородок, отец же передал ей высокий лоб, твердыню разума. Она была еще ребенком, но обнаруживала сообразительность и склонность к истине и то и дело обращалась с вопросами к отцу. Она обожала его и вместе с тем была привязана к матери, не чаявшей в ней души.

— Может быть, ты думаешь, папа, что если в катехизисе будет что-нибудь неразумное, то я в это поверю?

Несмотря на свое волнение, Марк улыбнулся.

— Если будет что-нибудь неразумное, — ответил он, — тебе придется с этим мириться.

— Ты будешь мне это объяснять?

— Нет, дитя мое, это невозможно объяснить.

— Но ты же мне объясняешь все, о чем я тебя ни спрошу, если то, что рассказывает мадемуазель Рузер, мне непонятно… Ведь это ты помог мне сделаться первой ученицей.

— Но я не могу объяснить того, что будет рассказывать тебе аббат Кандьё, потому что мнимые истины катехизиса, по существу, недоступны нашему пониманию.