Письма, телеграммы, надписи 1889-1906 - Максим Горький

не горячись, будь попроще, похладнокровнее — эдак-то больше сделаешь. Зачем нам с тобой фейерверки друг перед другом пущать?

Пойми — отсюда я тебе помогать не буду, к тебе поеду лишь тогда, когда окончательно потеряю возможность работать здесь. Вероятно, этого недолго ждать, к сожалению. Мое искреннейшее убеждение можно выразить так: если бы в данный момент некто Горький был убит где-нибудь во время уличной драки — этот факт был бы более полезен для так называемого русского общества, чем если б тот же Горький задумал играть в Герцена даже при условии успешного исполнения этой роли. Ты над этим подумай. И по» а — до поры до времени — оставь меня делать мое дело, а сам делай свое, памятуя твердо, что и твоя и моя дороги — обе к одному Риму ведут.

Возможно, что, когда ты получишь это письмо, Льва Толстого уже не будет в живых. Первый раз еще в России умирает такой великий человек, как Лев Толстой, и умирает он в момент очень высокого подъема духа в русском обществе. Положение его — Л[ьва] Т[олстого] — безнадежно.

Безнадежно и положение русского самодержавия, по словам сведущих лиц. Старик Ключевский, апологет А[лександра] III, на-днях сказал: «Поскольку я знаю русскую историю и историю вообще, я безошибочно могу сказать, что мы присутствуем при агонии самодержавия».

Возможно, что старик ошибается, но не в этом дело.

Приезжал ко мне некто Л. Сказал, что от тебя. Я был с ним откровенен. Ты видишь — я везде откровенен и со всеми. Этот Л. сообщил мне о Свят. — Мирском. Напиши — правда?

Живу я — бойко. Много вижу разных людей из разных мест.

Пиши на жену и на другого доктора — помнишь?

В заключение должен сказать, что всей этой канители с перепиской между нами не было бы в том случае, если б ты немножко раньше поговорил со мной о деле, которое затеял, и на первых порах твоей жизни в Б[орнемаусе] — не присылал бы печальных писем с заявлениями о твоем стремлении воротиться назад. И как я тебя ни люблю, а должен сказать вот что: путаник ты, брат!

До свидания!

А. П.

195

В. В. ВЕРЕСАЕВУ

18 или 19 января [31 января или 1 февраля] 1902, Олеиз.

Мне хочется сказать Вам, дорогой Викентий Викентьевич, кое-что о той радости, которую вызвало у меня начало Вашей новой повести. Славная вещь!

Я прочитал с жадностью и по два раза сцены купанья и прогулки навстречу тучам. Здорово это, весело, бодро, возбуждает желание обнять Вас крепко, и — главное — своевременно это, как раз в пору, как раз Вы пишете о тех, о ком надо писать, для кого надо, и о том, о чем надо. Молодела — боевая, верующая, работающая — наверное, сумеет оценить Вас. Таня у Вас — превосходна! Сергей, Шеметов — все хороши!

Все растет и ширится жизнедеятельное настроение, все более заметно бодрости и веры в людях, и — хорошо живется на сей земле — ей-богу!

Вся задача литературы наших дней — повышать, возбуждать именно это настроение, а уж оно даст плоды, даст! Вы — верите, что даст?

До свидания! Очень хотелось бы повидать Вас!

А. Пешков

Кореиз, Таврич. губ.,

Олеиз, Екатерине Павловне Пешковой.

196

К. П. ПЯТНИЦКОМУ

24 или 25 января [6 или 7 февраля] 1902, Олеиз.

Вы сказались — бессонные ночи,

Вы сказались — душевные муки,

Загораются злобою очи,

Опускаются сильные руки!

Вы сказалися, жгучие слезы,

Что мочили мое изголовье!

Отлетели заветные грезы,

И сгорело былое здоровье!

Словно женщина — жизнь изменила,

И судьба надо мной насмеялась,

Много сил и надежд в сердце было,

А теперь их — немного осталось!

Все былое — как тень или пепел,

Я — как нива, побитая градом…

Никогда в моем прошлом я не пил

Капли счастья, не сдобренной ядом!

Переполнено сердце отравой,

И душа моя в траур одета,

Но кипит еще бурною лавой

В сердце жажда свободы и света!

Если это стихотворение Вы найдете возможным поместить — поместите №-ом 14. Можно отбросить последние восемь строчек. На место № 8 — «К ней» — можно поставить «Пальму», хотя она — не нравится мне как потому, что напоминает нечто, так и потому, что аналогична с «Утром зорька». А главнее — потому, что нехорошо написана. Все стихи, кроме «Алмазов», возвращаю. Я настроен ужасно дико и нелепо — решительно не могу заниматься упражнениями в версификации. «Алмазы» все же попробую пошлифовать, может быть, удастся.

«Рыцаря» — решительно вон! Я перечитал и — устыдился увлечения моего. Нехорошо, грубо. Хотя — какая живая, какая богатая идея изобразить демократа рыцарем на зло Бердяевым, Струве и прочим объятым страхом за целость культуры жиденьким джентльменам.

«К ней» — вон. Вы правы — и это плохо. Относительно «Ну, товарищи» — согласен. «Газетный лист» — выше, между рассказами с пением, — хорошо!

Амф[итеатров] — фельетон — пошлость, плоское благерство. Думаю, что сей синьор тиснул эту штуку по такому расчету: была у них в «России» помещена статья по поводу 25-летия служения в чинах Д. Сипяшна. Статья — лакейская. Пожелали — реабилитацию устроить себе в глазах публики. И — вот. Я рад, что Амф[итеатрова] послали в Иркутск, быть может, он там будет серьезнее. Он все же — талант, хотя грубый, для улицы, для мещанина.

Ну — действуйте! Какой Вы славный человек и как умеете, как любите труд!

Когда труд — удовольствие, жизнь — хороша! Я думаю — это верно? Но — не слишком ли Вы трудитесь? Вот вопрос! Ибо — когда труд — обязанность, жизнь — рабство.

До свидания!

Крепко жму руку.

Очень, очень жду Вас!

А. Пе[шков]

197

А. В. АМФИТЕАТРОВУ

24 февраля [9 марта] 1902, Кореиз.

Кореиз, 24 февр. 902.

Александр Валентинович!

С деньгами вышла канитель такого рода: послал я деньги эти в Петербург на Ваше имя, при письме, в котором просил прислать Ваши книги. Кто-то получил письмо и выслал мне книги наложенным платежом, а другой кто-то получил перевод и направил его Вам. Вот и все. Деньги эти Вы кому-нибудь отдайте, — какому-нибудь жигану, — пусть выпьет за Ваше здоровье. И на том разговор о рублях — покончим.

Вы позвольте мне посоветовать Вам — от души, поверьте! — не