Письма, телеграммы, надписи 1889-1906 - Максим Горький

но более умным и хитрым. Елену любит потому, что чувствует в ней смелость, т. е. то, чего в нем нет, и, разумеется, потому еще, что она красива, кажется доступной, а — не дается. В пьесе он — несчастный парнишка, после, в жизни, будет жалким жуликом, дешевеньким адвокатишкой, без таланта, гласным думы, из тех, которые первыми предлагают послать благодарственную телеграмму министру внутренних дел по тому поводу, что господин градской голова благополучно излечился от завалов в кишках. Нервозен.

Татьяна — хочет жить, но не имеет ни силы, ни смелости и убеждает себя, что жизнь — нехороша, жить — не стоит. Понимает, что в сердце Нила хватило бы энергии противостоять напору несчастий и на ее долю, но — увы! Издергала себя до того, что не способна ни к добру, ни ко злу, не может ревновать, не может даже упрекать. Говорит колкости извиняющимся тоном. Очень несчастна. Возбуждает однако не столько жалость и участие к ней, сколько… что-то другое, еще менее ценное.

Шишкин — славный парень. Прямодушная оглобля эдакая. Что думает, то и говорит. Рожа — широкая, здоровая, движения — неуклюжи, стул возьмет — с треском. Ногами задевает за все, кроме потолка. Костюм — не только небрежен, но и в дырочках.

Цветаева — большие, хорошие глаза, резковата. Одета просто. Ловко щелкает пальцами. Задумываясь, сильно хмурит лоб.

Если Нила будете играть Вы, это будет превосходно. Кроме Вас — никого не вижу. Судьбинин еще. Но я его не знаю и не могу судить, каков он может явиться в этой роли.

Засим, очень Вас прошу: попросите гг. артистов, занятых в этой пьесе, сняться в костюмах, по ролям, каждый на отдельной карточке, и снимите декорацию. Все сие — за мой счет, пожалуйста. Мне нужны снимки для иллюстрированного издания пьесы. Очень прошу!

Затеял еще пьесу. Босяцкую. Действующих лиц — человек 20. Очень любопытно — что выйдет.

Крепко жму Вашу руку и руку талантливой супружницы Вашей. А всем остальным — кланяюсь.

А. Пешков

А что — в цензуре пьеса была? Сообщите.

А также — когда думаете ставить? Жена моя собирается на первое представление, так ей это любопытно.

И еще: говорят, в продаже имеется Ваш бронзовый бюст в Штокмане — правда? Обязательно скажите.

А. Пешков

190

В. С. МИРОЛЮБОВУ

Начало [середина] января 1902, Олеиз.

Мой большущий и свирепый человек!

В эту стычку с тобой я искренно и прочно полюбил твою славную, смущенную жизнью, жаждущую бога душу. Хорошо, что мы поругались, мне это помогло понять тебя, Виктор Сергеевич. И я неописуемо рад, что вижу в жизни еще одного человека, на которого можно положиться, который ответит на искреннее — искренно и в большом деле, в трудной борьбе за лучшее в жизни — ни пред чем не спасует, не преклонится, а падет. Доброго здоровья, брат! Я же — дикий человек. Я—едва ли добрый человек, — слишком много били и оскорбляли душу мою, для того чтоб в ней сохранилось хорошее. Я, видишь ли, религиозное чувство, страсть в искании божества — понимаю, ценю, силу этой страсти — знаю. Творчеству ее — обновлением жизни мы будем обязаны, да, это так!

Но по натуре моей мне Исайя ближе Иеремии, мне дорог Никола Мирликийский за пощечину Арию и Христос — за бич, коим он торгашей изгнал из храма. Виктор Сергеич! Дружище — те христиане, что опрокидывали идолов и потом уже шли на костры и в цирки, — ценнее тех, что говорили: «не преклонюсь пред бесями!» — и пассивно шли на смерть, оставляя идолов на пьедесталах. Родной мой! Жизнь — борьба, всегда борьба! Но не с собой, а за себя бороться надо. Нас — душат, нас хотят сделать холопами, мы — уже рабы, нам надо сбросить цепи и для того, чтоб свободно молиться и служить богу нашему. Это простые, железные цепи, и — разве не окованы мы ими? Над нами издеваются враги; кто они и чем сильны? Негодяи и мерзавцы, цинизм и нахальство — их сила. Мы уступаем им — почему? Они бессовестны и тем сильны, мы же избытком совести страдаем, и вот почему над нами властвуют они. Как буду я побеждать страсти мои, если они — одно оружие и должны быть отточены и обострены, ибо ими лишь побеждают?

Я вижу страсть в тебе и — рад! Ты — против себя идешь — мне это больно. Но — все-таки, все-таки — ты живой человек — вот что хорошо! Буду говорить откровенно: уделяй меньше времени себе, своим болям и настроениям, и — ей-богу! — от этого ты будешь более здоров и телесно и душевно. Не останавливайся над собой подолгу, — человек живой души и без дум над путями жизни придет к своему месту и делу, он — не заплутается, ибо душа его, его желание — его вечный маяк. У тебя есть огромное желание, оно ясно тебе, ты христианин больше, чем другие, — зачем тебе особенно долго и много всматриваться в глубь себя? Неизвестно, где хорошее и дурное в человеке, — а что — если дурное заложено в нем ниже, глубже хорошего?

Прости за все это письмо, не мне советовать. Я, впрочем, не советую, а лишь говорю. Я только радость мою и мой страх за тебя высказываю. Очень уж ты ломаешь себя, — думаю, что это для тебя столь же излишне, как и тяжело.

Заключаю тем, что от всей души говорю — как бы ты впредь ни относился ко мне и другим, я все равно навсегда люблю и уважаю Виктора Миролюбова, ибо не часто встречаешь людей искренно верующих, — что я теперь о тебе знаю, — и редки люди благородные и открытые, каков ты есть. До свиданья! Доброго здоровья! Крепко жму руку.

А. Пешков

191

К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Между 7 и 11 [20 и 24] января 1902, Олеиз.

№ 2

Я глупо сделал, не оставив себе стихи Скитальца. Будь они у меня, — вероятно, мне удалось бы отшлифовать «Алмазы». Присылайте корректуры, попробую еще. Не удастся — первым поставим «Колокол». Это хорошо звучит. Последнее слово в деле оборудования Скитальцевой книги — за Вами. Должен сказать, что я в стихах — совершенный невежда — как и в грамматике, и как в логике еще. Ямб от хорея я не могу отличить, а об амфибрахии долгое время так полагал, что он — не форма стиха, а допотопное чудище, вроде ихтиозавра.

Вы, посылая корректуры, будьте добры, сделайте мне подробные указания, где и что неладно. А относительно лирики Степановой я держусь такого мнения, что для цельности представления