Грустный шут - Зот Тоболкин

— Тимоха-то, — гудел Бондарь, — опять живностью обзавелся!

Человек непромысловый, деревенский, он тосковал в этом чужом и неприветном краю. Топору применения не было, а винишко все вышло.

Бондарь вздыхал и уходил к Гоньке, к которому привязался. Сейчас мальчик спал.

— Ой! — изумился, проснувшись. — Чей это? — спросил он про олененка.

— Иванков, — ответил Барма, но тут же поправился. — И твой тоже. Гляди не обижай!

— Что ты, Тима! Он мне как брат будет! Ну вроде Иванка.

— Разгружайтесь, — скомандовал Митя. — Пока сполохи — поспим. Оленей покормим.

Повторять не пришлось. Все дружно принялись за дело Кто чумы ставил, кто разгружал вандей. Егор и Даша готовили поздний ужин.

«Люди-то у меня какие! — восхищенно думал Митя. — С такими на край света не страшно».

Забыл лейтенант, что перед ним как раз край света и есть. И ночь, и тундра, и неведомая земля.

Гонька в своем дневнике записал про этот день:

«Теперь нам легче. Идем вперед. И народу прибавилось. Кроме Иванка, пыжика завели, Федьку. Я того пыжика кормлю через соску»

15

Куда бы ни шли люди, идут они навстречу друг другу. Пока идут, мно-ого чего натерпятся! Но идти-то все равно нужно. В том и жизнь состоит: идти. Незамысловат вроде клубочек — жизнь, а попробуй его размотай! У одного на первых витках нить рвется, другой с оглядочкой век мотает. А глянешь на клубок — из него не убыло.

Пикан не скупился, разматывал свой клубок щедро и стремительно. И потому судьба преподносила ему всего с избытком.

Обосновались в Сургуте. Народу в острожке — раз-два, и обчелся. Но в иные дни людно. Народ в основном служивый. Или уже отслуживший.

Умер старый казак Порфирий. Общество выделило его полуразвалившуюся избушку Пикану. Пол в горнице сгнил, крыша покосилась, и дымила печь. Однако Пиканы и этому были рады.

Вселились, зыбку подвесили. С собой ни рубахи, ни перемывахи. И хлеб, который брали в дорогу, кончился. Тишка, перед тем как уехать, отыскал в амбаре слопцы, капканы и сети. Старика, видимо, лес да вода кормили.

— Сяс рыпка путет, — сказал остяк. Ушли со Спирей и через какой-нибудь час принесли двух нельм, щекура и трех муксунов. Пикан успел подмазать печку, наколол дров и пустил дымок.

— Хлебца-то нет, — вздохнула Феша и принялась чистить рыбу.

— Перебьемся, — сказал Пикан. — Потом у соседей взаймы возьму.

Тишка и здесь не оплошал: сунувшись в кладовку, обнаружил едва распочатый мешок с мукой.

— Чужая, — покачала головой Феша. — Не возьму.

— Пери, пери, — разрешил ее сомнения Тишка. — Я хосяину свеську поставлю.

Посмеялись, но делать нечего — взяли. Да и то правда, что хозяину, кроме молитвы и свечки, ничего не надо.

Не верилось, что жизнь потечет спокойно. И она потекла, начав иной отсчет.

Перепеленав девочку, Феша принялась за стряпню. Решила напечь блинов. Но блины вышли, как шаньги, толстые. Стряпать пока не научилась. В пути Пикан сам стряпал, а в доме Красноперова все делала кухарка.

«Ничо, пущай учится», — усмехнулся Пикан и, чтобы не смущать жену, вышел.

Улица вдоль Оби вытянулась. А еще одна — вдоль другой реки, названия которой Пикан не знал. Дома повернуты к реке задом. На задах пригоны и стаи. Селение с виду чистое, но слив банный и жижа из пригонов текут в реку. «Нехорошо как!» — осудил Пикан. Река вон какая щедрая. Тихон едва успел сетку кинуть — пол-лодки надергал. Острожек уж потерял свое значение. Частокол, которым его обнесли когда-то, во многих местах был сломан. За ним начинался лес, могучий и мрачный. Из лесу выпорхнула Тишкина ребятня, что-то неся в подолах рубах. А потом выкатился сам Тишка, размахивая тушками рябчиков.

— Есть на похлебку! — кричал он. — У сыновей под рубахами грибы.

«Вот край-то! — думал Пикан. — А я бурчу, что лес тут беден. Всего полно!»

Расставшись с Тишкой, взобрался на холм, поросший мощным кедровником. Холм, словно дозорный, глядел поверх урмана. Отсюда был виден весь Сургут. Но первой бросилась в глаза покривившаяся маковка деревянной церкви. Из-под ног с сердитым писком юркнул бурундучок. Взобравшись на кедр, казалось, стал браниться: «Чо шляешься тут, бродяга?» Однако сердиться зверьку надоело, он обмахнул себя лапами и скоро задремал.

— Смерть проспишь, соня! — крикнул Пикан, заметив мелькнувшего молнией соболя.

Бурундук опять тревожно пискнул, свалился с сука, на котором дремал, и скрылся в норке. Соболь, наткнувшись на человека, сорвавшего ему охоту, зло оскалился, выгнул спинку и скрылся.

«Какая изобильная земля! Всю Расею прошел от Светлухи — такого не видывал», — изумленно оглядывался Пикан. Теперь лес этот стал понятней. Он суров и сдержан, но вглядись, вслушайся: беспокойная, стремительная жизнь, полная страстей и борений, кипит в каждом его уголке. Не поскупилась природа-мать, отвалила здешнему краю всего вдоволь. Комарья тоже. Уже июль на исходе, а гнус бунчит, донимает. За церковью, отовсюду видной, опять лес. Его рассекла пополам река, и катит, и катит спокойные волны, облизывая ими ближние острова, песчаный обрывистый берег. Другой берег пропал в синеве дня и угадывался верст через семь, где даль была темнее.

Под взлобышем застучали колеса. Где-то совсем рядом подвода остановилась. Тюкнул топор, потом кто-то вскрикнул, и все смолкло. Лишь подала голос кедровка да снова высунулся из норки потревоженный бурундук.

«Не зверь ли кого дерет?» — Пикан вслушался, уловив еще один вскрик. Со стороны дороги донеслась глухая возня. По-прежнему напрягая слух, Пикан крадучись спустился вниз и вздрогнул. На муравьиной куче с кляпом во рту возился голый мужик, рвал сыромятные путы. Тело его было черно от муравьев. Рядом молча стояли с полдюжины остяков.

— Эй, вы чо! — Растолкав стоявших, Пикан начал распутывать ремни. Но чьи-то крепкие руки — много рук — схватили его за плечи, стиснули горло. От рук шел сильный и нечистый запах. — А, та-ак? — Пикан хватил зубами рвущие рот пальцы. Рот наполнился чужой кровью. Сплюнув ее, сорвал с горла руки и, дикий, страшный, стал молотить нападавших на него остяков. Кто мог еще двигаться, кинулись прочь от него, пали в упряжки, ждавшие неподалеку, гикнули и вмиг исчезли. Пикан, дрожа от неутоленной ярости, ничего не видя перед собой, шел следом. Стукнувшись о кедр, остановился, затряс головой и, вспомнив о связанном мужике, повернул обратно. Мужик, изловчившись, скатился с кучи, но легче ему не стало. Муравьи и гнус лезли в рот, в нос, в уши, жалили тело.

Развязав его, Пикан всхлипнул и обессиленно пал рядом, словно его, а не мужика жалили насекомые. Тот матерился, смахивал их ладонью и топтал. Лицо, руки и тело были искусаны до пузырей.

— Оплеснись водой, — хотел посоветовать Пикан, но с распухших, окровавленных губ сорвалось невнятное блекотанье.

Мужик подскочил к своему спасителю, встревоженно заглянул в его страдающие глаза.

— Не хотел ведь я, не хоте-ел! — наконец выдавил Пикан и, отстранив мужика, пополз к остякам, лежавшим без сознания. — Простите меня! Опять зарок свой нарушил. — Пикан бил лбом оземь, но остяки лежали недвижно.

— Перед кем каешься? Кого жалеешь? Звери они! Зве-ери! — сам зверея, кричал мужик и пинал лежавших. — На мурашей меня кинули! За что? У, звери!

— Не тронь! — рявкнул на него Пикан.

Мужик отступил и, путаясь в рукавах, стал одеваться. Судя по одежде, он был здешним попом.

— Эко, роща у их священна! Топором не коснись! Нехристи! Идолопоклонцы! Прррокляну! — кричал он, застегивая рясу.

— Роща-то ихняя. Пошто трогал? — сурово спросил попа.

— Хотел храм божий поправить. Они, вишь, устерегли. Священное место! Ххэ! Церква-то разе не священна? Един бог на свете, а я служитель его!

— Мог и подале отъехать. Тайга просторна, — упрекнул Пикан.

Остяки, побитые им, приходили в сознание. Тот, которому прокусил палец, стонал, морщился, но подняться не мог.

— Дале ездить страшусь. Не любят они меня за то, что к вере Христовой приучаю. Тут лиходей один был — грабил шибко. Думают, и я таков. А я не корыстен.

— Кедр священный рубил, дрался…

— Ну, было в гневе. Простите Христа ради, — попик согнулся перед инородцами, закряхтел. Красное, искусанное лицо налилось кровью. — Вставайте, губители! Я вам не враг.

Остяки не двигались, покорно ожидали своей участи. Их часто обижали. Вот и сейчас побили за то, что они охраняют священную рощу. Эти русские злы, пришли незваными и возомнили себя хозяевами. В словах лукавы, в делах жестоки. Что-то бормочут своему богу, вроде и голоса незлобивы, но души черны. Удрать бы, но нет сил. Ох как больно бьют эти русские!

— Ишь как трясутся! — покачал головой Пикан. — Напужались до смерти.

— Дак ты их вон как изгвоздал!

— Не лезли бы! А ты тоже хорош, — рассердился Пикан. — Поп, а воруешь! Из-за тебя и грех на душу взял.