Грустный шут - Зот Тоболкин

— Олени ваши, вы и собирайте, — переваливаясь на другой бок, проворчал тот. Хорошо ему было в теплом чуме: слева жена, справа жена и еще жена, старшая, почесывает грязные пятки. Сопя и жмуря трахомные глаза, князек прикидывал: «Не найти им оленей. А я найду и другим продам».

Холода начались сильные. Даша простыла. Покашливал Иванко. А самоедам хоть бы что. Где упадут, там и спят. Никакая простуда их не берет.

— Дак ты уж выручи, Янгурей, — уговаривал Митя, чистивший пистолет.

Князек, блаженно потягиваясь, щурился, подставляя старухе то одну, то другую пятку. Наконец отозвался:

— Не корюй, Митька! Я тепе труких оленей протам.

— Пога-анец! — Митя замахнулся на князька пистолетом. Тот отпрянул, кинувшись в угол, спрятался за своих жен. Он уже знал, что игрушка в руках моряка изрыгает огонь и смерть. — Жульничаешь?!

— Не горячись, братко, — успокоил Барма. — Мы миром столкуемся.

— Аха, столкуемся, — часто закивал Янгурей, тут же назначив другую, как он считал, вполне приемлемую цену. — Старуха помрет скоро. Шена нушна. Оттайте тевку, — он указал пяткой на Дашу. — Вы мне тевку, я вам оленей.

— Что он городит, Тима? — возмутилась Даша, брезгливо отступив от князька.

Бондарь, грея трясущегося от озноба Гоньку, грустно размышлял: «Нет, видно, не найти нам земли обетованной! Дикарь ведь, а жулик. Где научился?»

Князек, изрядно напуганный Митей, моргнул старухе. Та вышла. В чум ворвались его люди. Людей у Янгурея много, недавно побил с ними соседей, захватил женщин и несчетно оленей.

Однако и воины не помогли. Бондарь схватил князька за ноги и, размахивая им, как палицей, стал сбивать нападавших охотников.

— Пусти! Пусти! Пошутил я! — молил князек. Но Пиканы и братья Гусельниковы вышибали охотников.

— Пошутил, значит? — усмехнулся Бондарь, ставя князька на ноги. — Я тоже шутить люблю.

Ручищи его как бы нечаянно стиснули Янгуреево горло.

С улицы кто-то просунул лук; над тетивою высветился глаз прищуренный. Отбив лук, Барма врезал по глазу и посоветовал князьку: — Скажи им, чтобы ушли. А то рассердимся.

— Сяс, сяс, — залепетал князек, готовый принять любые условия.

— Не в тундру, нет, — уточнил Барма, выведя Янгурея на улицу. — Вон в тот чум. И пусть луки мне отдадут!

Разоружив и связав охотников, Барма загнал их в чум, поставив на часах Матвея и Степшу.

— А ты одевайся, — сказал он князьку. — Поедем за оленями.

— А вдруг там люди у него? — встревожилась Даша.

— Нету, нету! — замахал руками Янгурей.

— Ежели врешь, — сурово предупредил Митя, — всех баб твоих и всех ребятишек свезем на остров. Там знают, как распорядиться.

— Не оттавайте! — взмолился князек. — Все стелаю!

Знал, что соседи, обиженные им, обойдутся с его людьми круто. И от Бармы уйти непросто. Не случайно ножичком поигрывает.

— Что ж, поехали, — Барма уселся на нарту, кивнув Даше. — Я скоро.

Первое стадо увидели в глубоком распадке. Уставясь на людей, олени перестали рыть снег, зафыркали.

— Тепя поятся, чушой, — делая круг, сказал князек.

— Тебя не боятся, а? — усмехнулся Барма.

— Меня — нет, я хозяин.

— Олени-то мечены?

— Как ше, как ше, — закивал князек. — Два уколка на левом ухе.

— Может, не твои? Давай посмотрим.

— Мои, мои, — уверял Янгурей. Сам засвистал, загикал, спугнув табун. «Не мои, — подумал. — Мои крупней». Какие метки у захваченных оленей, он не знал.

— Ты не блажи, понятно? Подъезжай тихо, — приказал Барма и отнял у ненца тынзян. Едва приблизились к табуну, метнул тынзян, опутав рога палевой важенки. Оленуха мотнула изящной сухой головкой, но от сильного рывка упала на передние ноги. — Тпруша, тпрушенька, — тихонько перебирая аркан, приговаривал Барма, правя к напуганному животному. — Не бойся, матушка! Худого не сделаю.

Важенка, только что дичившаяся чужого человека, успокоилась, встала на ноги. Но заяц, скакавший за нартой, спугнул ее снова. — Экой ты страшный, Зая! — усмехнулся Барма натянув аркан. — Она сроду такого зверя не видывала.

Метки, как он и предполагал, оказались не Янгуреевы.

— Поехали дальше! — велел Барма и сам толкнул вожака хореем.

Вскоре встретили другой табун. Завернув его, погнали к стойбищу. Янгурей, примирившись с неизбежной потерей, уснул. Барма бодрствовал, на коленях у него сидел заяц.

Ночь плыла полярная, звездная. Звезды падали и крошились. Казалось, разваливается на куски вселенная. Но вселенная жила себе и жила.

В Янгуреевом чуме смеялись женщины. Им вторили голоса Степши и Матвея. Князек спал.

— Вот черти! Успели уже, — проворчал Барма, сзывая братьев. Смущенно посмеиваясь, они выползли из чума. — Допусти кота к сметане!..

14

В сугробе замерзал крохотный пыжик. Вселенная осыпа́лась в его глаза. Глаза не гасли от этого, влажно источали золотистую боль. Боль поднималась от стылого брюшка, от ног, плыла по всему шерстистому тельцу, к вибрирующему от стонов горлышку, к печальным золотым глазам. Олененок, как и все дети на свете, звал среди пронзительной тишины: «Ма-ма-а-а…» Холодно блистали сапфировые снега, выл вдали обожравшийся олениной полярный волк. То ли от тоски выл, то ли с кровавого похмелья. Промчался белый песец, тявкнул, но не остановился.

Олененок умирал в одиночестве, хотя снега вокруг пели, задевая друг друга: это где-то далеко ехал аргиш, и писк его полозьев передавался по всей тундре. Разваливалось со звоном небо, все еще тянул унылую песню волк.

Огромная белая пустыня жила своей скрытной, только посвященному понятной жизнью. Олененок, с молоком матери усвоивший уроки тундры, слышал эту жизнь и думал о том, как холодно и одиноко посреди огромной вселенной. Он не помышлял о смерти, хотя смерть бродила рядом. Может, она проскакала белым песцом, а может, выла пресытившимся волком? Она только что была здесь, только что гналась за матерью-оленихой. Олениха, зарыв в снег, в заветерь, маленькую, отделившуюся от нее частицу, почуяла волка и отбежала в сторону…

Пыжик больше не видел ее, но звал, верил, что мать вернется, как возвращаются к своим детям все матери, где б они ни были: в неволе, в чужом краю, в упряжи, которую надел на них хозяин.

Его мать не вернется. Недаром же, крови ее напившись, сыто и утоленно заурчал тундровый волк, потом подозвал к себе волчицу и запел для нее протяжно и жутко. Все было у него: власть, воля, подруга, а пел он уныло. И пыжик вздрагивал от его похмельной песни.

Но вдали звенел аргиш. Впереди, согреваясь, бежал на лыжах Барма. Рядом с ним прыгал его неутомимый дружок Зая. Он вместе с Бармою прошел от Сулеи долгий и трудный путь. Шел водою, шел землею. Сейчас вот бок о бок прыгал по тундре в холодной ночи.

Но что это? Заяц выдался немного вперед, фыркнул и остановился, поджидая Барму. Подле него лежало непонятное большеглазое и тоже ушастое существо, чем-то напоминающее оленей, запряженных в нарты.

— Что, Зая? Пристал? — окликнул косого Барма, но, разглядев белый сугробчик, согревшийся от дыхания пыжика, тихонько присвистнул: — О, да тут опять прибыль? Ну вот и дружок вам с Иванком! Иванушко, сынок! Дружка я тебе нашел!

— Спит он, тише! — цыкнула Даша, подбирая под себя малицу, поверх которой была накинута волчья доха. Малицу на груди разрезала. Из разреза выглядывало детское личико. Один глаз был открыт и хитро, совсем по-отцовски, поблескивал из-под век, другой щурился.

— Спит?! Как бы не так. Мух видит! Сынок, я подарок тебе принес! — тормошил Барма Иванка. — Целуйтесь!

— Сдурел! — рассердилась Даша, оттолкнув мужа и олененка. — Со зверем-то?

— Зверь он чистый, Даня. Он никакой заразой не тронутый. Несмышленыш совсем. Сиротой остался. Жалей сирот, Иванко! Всякую тварь живую жалей, пока она мала. Подрастет — кто знает, какой станет. Но олень всегда другом будет! Не зря самоеды цветком тундровым его зовут. Он и есть цветок, Иванушко! Ишь глазищи-то звездные какие! Как у матушки нашей — сияют! Ты люби ее, матушку-то! Вон она какая у нас! Богородица! А ишо жизнь люби, сынок! Ни в какой беде носа не вешай! Ни перед кем головы не клони. Разве что перед отечеством, сын. Да еще перед матерью.

— Захвалил ты меня, — выпростав руку из рукавички, Даша нежно зажала мужу рот. — Хоть бы сына постыдился.

— Кого ж кроме хвалить? Ну-ка скажи, Иванко: кто лучше мамки?

Малыш заморгал. То ли луч только что заигравшего сполоха в глаза ударил, то ли подействовало отцовское внушение? Так или иначе — жизнь начиналась у него мощно: сначала посреди грозного океана, потом — в тундре, где тоже есть где разгуляться глазу.

Но и в бескрайности этой у сына Бармы нашлись друзья: и Зая, и пыжик, и Гонька, и Бондарь, и одиннадцать братьев Гусельниковых. А еще Митя и пятеро лесных людей.

Увидав проснувшегося племянника, Митя подошел и ласково пощекотал пальцем крохотный подбородок. Затем приказал располагаться на отдых.