Переводы Н. М. Карамзина как культурный универсум - Ольга Бодовна Кафанова

его знакомый «философ». Своего рода аналогом термометру и барометру у него были ноги:

«У него была одна нога очень стройна, а другая крива и безобразна. Когда хотелось ему узнать человека, он выставлял обе ноги и примечал, на которую из них сей человек более смотрит: естьли на хорошую, то почитал его добрым; а естьли на дурную, то давал себе слово не иметь с ним никакого дела» (III, 229–230).

Заканчивается рассказ полушутливым обращением к читателям, в котором с помощью уже другой метафоры, в роли которой выступает «дурная нога», дается рецепт исправления мизантропического характера:

«Итак, люди сердитые, строгие судьи, вечные критики! Естьли вы хотите быть любимы и жить счастливо, то перестаньте смотреть на кривую ногу!» (III, 230).

Интересно, что Карамзин немного изменил название, перенеся акцент с эстетического аспекта на этический. Точный перевод французского названия «La belle jambe et la jambe difforme» – «Нога красивая и нога уродливая». Карамзин словно наделяет ноги метафорической способностью определять хорошее и плохое в людях, проводить между ними грань. Его вариант названия – «Хорошая и дурная нога» – сохранился и в новом переводе 1803 г. В обоих произведениях Франклина ощутим юмор, который снимает нарочитую нравоучительность и одновременно несколько снижает идеальность главного героя и повествователя в одном лице, что хорошо почувствовал и воспроизвел Карамзин.

Третья история – «Челобитная левой руки» («Pétition de la main gauche à ce qui sont chargés d’élever des enfants») – была передана Карамзиным без сколько-нибудь существенных изменений, за исключением укороченного названия. В русском переводе опущено пояснение, к кому обращено «прошение» («челобитная») несчастной героини – а именно: «к тем, на кого возложено воспитание детей». Эта история, в отличие от двух предыдущих, не вполне психологически убедительна. Невозможно понять, почему родители все внимание отдают одной своей дочери и совершенно игнорируют другую, хотя они родились в один день и час и похожи друг на друга, как две капли воды. Вместе с тем к страдающей героине равнодушна ее сестра, хотя уже издавна был известен психологический синдром близнецов, которые не могут жить друг без друга. Возникает вопрос, почему же Карамзин перевел и эту историю, совсем не соответствующую представлениям русского человека о нормальных естественных отношениях между родителями и детьми? По-видимому, ему был как раз интересен феномен, который сейчас мы бы обозначили как американская ментальность.

Героиня истории объясняет свои жалобы на родителей не только заботой о себе самой, но и (как ни странно!) в первую очередь беспокойством за их собственную будущность. Выясняется, что любимая дочь в семье, которой дают прекрасное образование, подвержена многочисленным заболеваниям, которые перечисляются с медицинской дотошностью. «Естьли она занеможет, что будет с нашим бедным семейством? Не пожалеют ли тогда наши родители о моем дурном воспитании? Увы, мы погибнем в бедности. Я не в состоянии буду написать и просьбы о вспоможении» (III, 223). Оказывается, и свою историю девушка пишет не сама, а прибегая к чужой помощи.

Таким образом, Франклин пытается воздействовать на недалеких или жестоких родителей, у которых не развиты естественные чувства привязанности к своему ребенку, изображением их возможных бедствий. Эта апелляция к разуму, система доказательств, основанная на доводах «разумного эгоизма», отражала этику зарождающегося прагматизма. В целом все три истории, переведенные Карамзиным, давали яркое представление о новом человеке, рожденном философией Просвещения в его американском варианте[381].

Глава 6. Век просвещения в Европе: Франция и Англия

Карамзин широко представил в «Пантеоне» литературу и культуру века Просвещения. Он не ограничился характеристикой философии и нравственности «Нового Света» на примере деятельности Б. Франклина, его, несомненно, интересовало французское Просвещение в лице разных его представителей. К наиболее прославленным относились Монтескьë и Руссо. Карамзин также поместил перевод отдельных афоризмов, извлеченных из рецензии на посмертное издание сочинений Монтескьë.

Руссо представлен в своих письмах к Мальзербу, относящихся к январю 1762 г. Четыре письма Руссо (Lettres à Malesherbes), написанные 4, 12, 26 и 28 января представляют собой единый литературный текст.

Кретьен Гийом де Ламуаньон де Мальзерб (de Malesherbes, 1721– 1794), французский государственный деятель, назначенный главным директором книжной торговли, существенно содействовал успехам распространения философии XVIII века во Франции. Именно при нём появилась знаменитая «Энциклопедия»; он открыто высказывался за свободу печати и боролся с цензурой[382]. И именно к нему обратился в поисках поддержки Руссо. Поссорившийся со своими прежними друзьями, он уединился в Монморанси. Энциклопедисты, которые ратовали за активную литературную и социальную жизнь философа, расценили его поведение как мизантропическое. Руссо в письмах к Мальзербу пытается оправдаться и объяснить свои поступки. В третьем, самом известном письме, написанном больным философом, он рисует идиллическую картину своего уединения и обосновывает свой выбор жизни, в которой он счастлив.

Хотя и не предназначенные для публики, эти письма все же явились первым сочинением Руссо, предметом которого был он сам[383]. В подзаголовке к первому письму он сделал пояснение: «Contenant le vrai tableau de mon caractere et les vrais motifs de toute ma conduite» (то есть «Содержащее правдивый портрет моего характера и правдивые мотивы всего моего поведения»).

Карамзин, несомненно, почувствовал исповедельность этих материалов; он поместил весь корпус писем (около 70 страниц) и дал к ним пояснение: «Характер такого автора, как Руссо, достоин примечания: он изображается в сих письмах» (III, 87). Руссо объясняет необычность многих своих поступков необычайной чувствительностью, стремлением к независимости, разочарованием в окружающей среде. Уже здесь формулируется основной девиз «Исповеди», заимствованный им у Ювенала: «Vitam impendere vero» (посвятить жизнь истине)[384]. На основании писем к Мальзербу уже можно было предположить, что в недалеком будущем Руссо напишет книгу, которую назовет «Исповедью» и в которой искренне покажет себя со всеми своими недостатками и достоинствами.

Размышления о характере Руссо и своеобразии его стиля содержались и в публикации Эро де Сешеля «Бюффон перед концом жизни». Мари-Жан Эро де Сешель (Herault de Sechelles, 1759–1794), талантливый адвокат, литератор и политический деятель эпохи Великой французской революции, пылкий поклонник Бюффона, совершил «паломничество» в поместье автора «Естественной истории», Монбар. Бюффон считал (а Карамзин разделял это мнение), что «в слоге изображается сам человек». Причем в прозе, с его точки зрения, в большей мере проявляется индивидуальность: «стихотворцы не имеют слога, потому что мера и рифма делают их рабами» (I, 83– 84). Исходя из этого положения, Эро де Сешель анализировал стилистические манеры Руссо и Бюффона. Математический склад ума последнего обусловливал его требования «точности мыслей», «ясного, полного изображения идей», а также «прямодушия, благопристойности в предложении мнений». «Противоречия» Руссо казались