Неизвестный Бондарчук. Планета гения - Палатникова Ольга Александровна

Атмосфера в съёмочной группе фильма «Дядя Ваня» была сказочная! Я, пожалуй, больше таких съёмочных групп не видела. Андрей Сергеевич Кончаловский очень любил всю свою команду, у него были добрые, товарищеские отношения с каждым костюмером, бутафором, реквизитором, рабочим, осветителем. В первый съёмочный день сначала разбили о камеру тарелку (это примета такая у кинематографистов, чтоб дело шло успешно, я осколочек от той тарелки до сих пор храню), а потом – роскошный банкет для всей съёмочной группы. В последний день съёмок – опять пир и общая фотография на память.

Но, несмотря на спорую рабочую обстановку, репетировать главную парную сцену – объяснение Елены и Астрова – Кончаловский нас с Сергеем Фёдоровичем пригласил к себе домой. Наверное, не хотел даже малейшего отвлечения, наверное, волновался – как-то у нас эта чувственная сцена пойдёт…

А мне, если честно, для того чтобы сыграть лирические отношения, совершенно не обязательно подружиться с партнёром. Я для себя рисую иной образ, который хотела бы увидеть, и в моём воображении он немножко другой, отличающийся от реального. Перед глазами у меня один человек, а я фантазирую, ощущаю какую-то свою сокровенную мечту, пусть даже не реализованную… То есть мысленно пишу другой портрет, и это уже моё создание. И, оказавшись лицом к лицу с Сергеем Фёдоровичем, я тоже придумывала своего Астрова, и уже нафантазированный мною Астров окутывал ослабевшую Елену страстным порывом: «О… какая чудная, роскошная»…

…И вот мы в чудесной гостиной дома Михалковых-Кончаловских сидим за огромным, овальным, покрытым белой скатертью столом. Сам дух этого русского, аристократического и одновременно стильного дома сообщал желаемое настроение. Вообще-то Бондарчук и Кончаловский были друзья, обращались друг к другу на «ты», часто острили, случалось, спорили, но на той репетиции ни шуток, ни разногласий не было. Очень интересно выстраивал сцену Андрей! Внешне такой супермодный, в западной одежде, спортивный, в джинсах – и размышляет об экранном прочтении Чехова, вносит в это прочтение современный язык, современную стилистику, интонации. Чеховская драма – старинное здание, но он ничего в нём не разрушал, не ломал, а проникал в него с идеями, понятиями своего времени, а если хозяйничал немножко, то бережно, интеллигентно. Всё это было так необычно, притягательно, красиво. И мы с Сергеем Фёдоровичем начали пробовать, проходить текст, разминать сцену, о чем-то договариваться, примериваться друг к другу. Наш режиссёр много говорил об актёрской пластике, особенно о моей, искали мы с ним нервность моих рук, которые бы передавали внутреннее состояние Елены, излом ее души. Астров просто кожей ощущает эту ее потаенную жажду любви, и это его пьянит, не даёт покоя. Но весь этот флёр, он между текстом, его очень трудно было сыграть, его можно только почувствовать, выстроить из каких-то ощущений…

Конечно, Сергей Фёдорович великолепно сыграл эти ощущения, но уже на съёмке. Кроме того, ведь он педагог, режиссёр, он, наверное, наблюдал за мной. Не помню, подсказывал ли он мне что-то, советовал ли, но я чувствовала его благожелательную энергию. А ещё рядом Иннокентий Михайлович: подойдёт тихонько, заглянет в глаза, доверчиво, по-детски удивленно, так, как мог смотреть только Смоктуновский (с которым впоследствии я 15 лет играла на сцене и в «Иванове», и в «Дяде Ване»), улыбнётся… Но главным, конечно же, был Андрей Сергеевич. Помню, до начала съёмки этой сцены считанные секунды, а он всё что-то шепчет мне в ухо, даёт последние наставления – и выпускает в кадр. И так мне перед камерой стало легко! Вообще, чем лучше артист, тем с ним легче; потому что, если меня подтачивает хоть капля сомнения или неуверенности, достаточно посмотреть в глаза такого партнёра, как, Бондарчук или Смоктуновский, понять, что он уже в образе, мобилизоваться можно вмиг.

…Актерская игра – вымысел, придумка, но надо всё исполнить так, чтобы зрители поверили…

Кончаловский построил мизансцену так, что после объятия Елена должна отпрянуть от Астрова, сделать стремительный шаг к побегу и вдруг спиной почувствовать, что за ней стоит Войницкий. На репетиции я играла что-то похожее на шок, восклицала: «Ах!» – а в кадре, перед камерой, встрепенулась, испугалась присутствия третьего и… неожиданно тихо засмеялась. От ужаса. Даже не знаю, отчего у меня родился этот смешок, растерянный, вымученный: в какую же глупую ситуацию попала эта несчастливая женщина, моя героиня! А дальше Елена переводит дух, нервным жестом собирает распущенные Астровым волосы, жёстко говорит дяде Ване: «Вы постараетесь, чтобы я и муж уехали отсюда сегодня же!» – и уходит…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Я вышла из кадра. Слышу крик Андрея: «Стоп!» Ну, думаю, наверное, скажет – ещё дубль, и недовольно скажет, потому что картину снимали на плёнке «Кодак», по тем временам это была такая драгоценность, что её чуть ли не сантиметрами отмеряли. А я сыграла иначе, чем на репетиции. Первым нарушил молчание Бондарчук: «Интересная реакция. Это уже актёрское, своё, не отрепетированное». Этот дубль и вошёл в картину. Мне же услышать такую оценку от Сергея Фёдоровича было бесконечно приятно, и это осталось в памяти на всю жизнь…

Но самым захватывающим днём на «Дяде Ване» стал, как мне кажется, день съёмки главного монолога Астрова. Монолога о лесах: «Русские леса трещат под топором…» Не забуду, как готовился Сергей Фёдорович к этому огромному монологу, каким он вдруг стал нервным, ранимым; полностью сосредоточенным на тексте, отрешившимся, абсолютно погруженным в свой мир. Он поставил условие, что этот монолог должен сниматься синхронно, то есть без последующего озвучивания. Звукозаписывающая аппаратура чутко фиксирует различные технические шумы. Для того чтобы добиться полной тишины, под тележку, на которой установлена кинокамера, чтобы она двигалась бесшумно, подкладывали фанеру, колёса даже каким-то особым составом поливали, актёрам, кто должен в этой сцене передвигаться по кадру, дали тапочки. И вот, когда всё выстроили, когда в павильоне ни шороха не слышно, Сергей Фёдорович встал перед камерой. Мы все смотрели на него. А он весь растворился в Чехове. Как же он настроился! Как преобразился во взволнованного, одержимого, мятущегося Астрова. Он до мельчайших нюансов обдумал поведение своего героя, не забыл про уже выпитую рюмку водки, помнил, что доктор Астров устал, расстроен смертью больного. И вот заходит речь о том, о чём болит его, Астрова, сердце. И всё, что накипело у него на душе, всё, что его тревожит и заботит, Сергей Фёдорович должен был выразить в этом монологе, а главное – увлечь всех присутствующих персонажей. Сейчас этот удивительный Астров начнёт заклинать нас беречь красоту жизни. Сергей Фёдорович стал как натянутая струна и сыграл свой огромный монолог целиком, блестяще, и этот единственный уникальный дубль, как я слышала, вошёл в картину.

Болеющий за Отечество, крупный художник Сергей Фёдорович Бондарчук уже в то время острее многих из нас, его современников, чувствовал пророчество Чехова, вложенное в текст Астрова: «Лесов всё меньше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днём земля становится всё беднее и безобразнее». Боже мой! Это же про наши дни! Ведь про сегодняшнюю экологию без содрогания думать невозможно! Чехов бил тревогу сто с лишним лет назад! И Бондарчук в 1970 году, когда о надругательстве над природой раздавались одинокие голоса писателей и публицистов, через актёрскую профессию, через исполнение монолога Астрова о лесах подал в её защиту свой голос. По-моему, он воспринял боль Чехова как предвидение грядущей трагедии и с огромной внутренней силой выразил эту боль в монологе Астрова. И сколько же было ярости, беспокойства в его глазах!

Наверное, о его глазах можно написать отдельную статью. Потому что такие выразительные глаза, как у Сергея Фёдоровича, в актёрском мире не так уж часто можно встретить. «Глаза – зеркало души», глаза, которые передают всю гамму настроений, чувств, мыслей – этим отличается актёрское искусство Бондарчука.