Тени над Гудзоном - Исаак Башевис-Зингер

справляемся и без тебя… Ты не единственный мужчина на свете…» Грейну показалось, что и в квартире что-то изменилось. Может быть, она переставила мебель? Появились какие-то новые предметы? Сама Эстер была в новом платье. Грейн уселся на стул, а она устроилась напротив. Она положила ногу на ногу и поправила платье на коленях кокетливым движением никогда не стареющей женщины.

— Для человека, который приехал из Флориды, ты не достаточно загорелый, — сказала Эстер.

— Ты знаешь, что я избегаю солнца.

— Да, знаю.

И она улыбнулась в знак того, что эти слова многозначительны и символичны.

— Ну, как поживает еврей-изменщик? — спросила она.

— Ты знаешь, как дела у изменщика.

— Да.

И Эстер улыбнулась улыбкой женщины, привыкшей ко всем ядам этой жизни и больше не жалеющей самой себя. На ее щеках даже появился румянец: признак наслаждения от того, что она слышала горькую правду и одновременно готовила для своего собеседника горькую пилюлю…

Они разговаривали отрывистыми фразами. Она расспрашивала его о Майами. «Там действительно тепло? Там, правда, купаются в океане зимой? Что он хочет сейчас? Чаю? Кофе? Может быть, рюмку водки?» Раз уже он, Грейн, чужой, то его надо угощать. Она встала со стула и принялась хлопотать. Ушла на кухню и надолго там задержалась. Вернулась с бутылкой ликера и блюдом, на котором лежали бабка и печенье. Все это она поставила перед ним на стол и сказала:

— Это для тебя.

— Без тебя я пить не буду.

— Я тоже выпью.

Она наполнила рюмку для него. Потом для себя. Бутылка дрожала в ее руке. Немного ликера пролилось на вышитую скатерть.

— Лехаим! Ну, что я могу тебе пожелать? Чтобы не было плохо!

И она чокнулась с ним.

Как только Эстер выпила, ее лицо изменилось, стало строгим, немолодым и странно серьезным, как будто она только сейчас поняла весь ужас ситуации. Под ее глазами появились голубоватые пятна. Она сказала:

— Я обязана с тобой поговорить!

— Что случилось? Кто-то сделал тебе предложение?

Эстер напряглась:

— Да.

— Кто это?

Эстер рассмеялась:

— Это не один человек, а двое.

— Сразу двое?

Он хотел рассмеяться, но не смог. Ему даже показалось, что он краснеет — не от смущения, а от унижения. От нее так и несло древним женским притворством, обнаженной и бесстыдной своекорыстностью, стоявшей за всеми ее словами, клятвами, любовными признаниями. «Зачем же она меня позвала, если за ней бегают два претендента на руку? — спросил он себя. — К чему все эти драматические речи по телефону? Чтобы вызвать меня и читать вместе со мной псалмы?..» У него возникло острое ощущение беспомощности человека, позволившего заманить себя в ловушку. Эта Эстер, сидевшая сейчас напротив, больше не была его любовницей. Она была врагом, который выманил его из дому, чтобы похвалиться им и подразнить кого-то. Взгляд ее был полон страдания, но и жестокости.

— Чего ты от меня хочешь? Спросить совета?

— Да, совета.

Ему стало до тошноты противно.

— Я сейчас слишком устал, чтобы давать советы.

Эстер посмотрела на него искоса:

— Я думала, что мы никогда больше не увидимся, но ты позвонил мне, ты мне, а не я тебе. На что ты рассчитывал? На то, что я буду сидеть и жаловаться на судьбу, в то время как ты разъезжаешь повсюду с дочерью Бориса Маковера? Да, меня еще хотят, мой дорогой, меня еще хотят. Для тебя я, может быть, старуха, но для других я молодая женщина. Все ведь относительно, не так ли? Для Мафусаила столетняя старуха была маленькой девочкой…

— Сколько им лет? Восемьдесят? Девяносто?

— Одному нет еще шестидесяти, а другому — чуть за шестьдесят. Не смотри на меня с такой иронией. Ты тоже уже не юноша. Раз уж моя любовь обанкротилась, я должна быть практичной. Я решила выйти замуж. Пусть мне это даже будет стоить жизни. Я обязана тебе доказать, что я не такая клуша, как ты думал.

— Я ничего такого не думал…

— Ты думал, что я могу быть только довеском, пятым колесом в телеге. Но эти двое мужчин хотят меня. Один из них — ученый, а другой — богач. Прямо как в хасидской истории.

— Я тебе сразу же советую: выходи за богача.

— Я так и сделаю. Ученый — это доктор Олшвангер. Может быть, ты слыхал? Он недавно приехал из Палестины. Издал двадцать книг. О нем писали в газетах.

— Я не заметил.

— Вдовец. Интересный человек. Немного занудный, но прямо-таки битком набит знаниями. Как же случилось, что ты не слыхал о нем? Он общается с твоим Борисом Маковером.

— Я его не знаю.

— Что ты на меня так смотришь? Разве я перед тобой в чем-то согрешила? Моя совесть чиста. Как говорится, что хорошо для гусыни, хорошо и для гуся…

8

— Общее у них одно, — сказала Эстер, — оба они низенькие. А я люблю, когда мужчина высокий. Когда я была маленькой девочкой, я обычно держала на исходе субботы, во время обряда гавдолы,[176] свечу перед отцом, произносившим благословения, а мама приговаривала: «Держи высоко, тогда у тебя будет высокий жених». Однако это не помогло. Пинеле был коротышкой. А теперь и они тоже низкорослые, оба жениха, с позволения сказать. Ты высокий, но ты не захотел быть моим женихом. И вот что получилось.

— Это лучше, чем ничего.

— Да, правда. Сколько можно быть одной? То, что у меня было с тобой, тоже была не жизнь. Как бы хорошо ни было, ты всегда возвращался домой к Лее. Ну, ты хотя бы счастлив?

— Кто знает?

— Кому знать, если не тебе? Что это ты вдруг оставил ее во Флориде и примчался сломя голову в Нью-Йорк?

— Дела.

— Возвращаешься назад?

— Она хочет там поселиться.

— Что ты будешь там делать? Срывать с деревьев апельсины?

— Что-то уж буду делать.

— Ну, ты сам себе хозяин. «Кто скажет тебе, что тебе делать и как тебе действовать?»[177] — добавила она на иврите. — Со мной ты никогда не мог вырваться из Нью-Йорка. На протяжение всех этих лет ты обещал мне путешествие, но, когда доходило до дела, ты всегда находил какой-нибудь предлог. А вот с дочерью Бориса Маковера ты носишься и разъезжаешь повсюду и совсем не интересуешься при этом своей женой. Поверь мне, Герц, я должна быть тебе врагом, кровным врагом, но ненависть не в моей природе. Я не обвиняю никого, кроме себя самой. Раз я такая дура, такая корова, то ты меня и доил. А как же иначе? Коров надо доить. Так