Мемуары - Джакомо Казанова

Я столько же рассчитывал на эту угрозу, как на его обещание. Желая, однако, получить полную уверенность, я спросил его: не имеет ли он чего-нибудь против клятвы? После некоторого размышления он отвечал, что нет и что он вполне ею доволен. На этом я успокоился, дал ему поесть, затем приказал ему лечь, потому что и сам нуждался во сне.

Как только он уснул, я принялся писать в течение целых двух часов. Я рассказал Бальби всю историю и прибавил, что если работа достаточно подвинута, то ему остается только поийти, уничтожить доску потолка и войти ко мне. Я повторил ему, что мы должны выйти ночью 31 октября и что нас будет четыре человека, считая его товарища и моего. Это было 28-го числа.

На другой день монах написал мне, что проход сделан и что ему остается только разломать доску потолка, что можно сделать в несколько минут. Сорадачи остался верен своему обещанию, делая вид, что спит, и Лоренцо даже и не заговорил с ним. Я ни на секунду не потерял его из виду и действительно думаю, что задушил бы его, если бы он сделал хоть малейшее движение, ибо, чтобы изменить мне, достаточно было одного кивка головы.

Весь остальной день был посвящен мистическому разговору и вдохновенным речам, произносимым мною с торжественностью, на которую я только был способен, и я радовался, что он все больше и больше верил моим фантазиям. Кроме этого я прибегал к помощи вина и время от времени наливал ему порядочно этой жидкости в стакан и перестал только тогда, когда увидал, что он не может держаться на ногах.

Хотя его голова была не способна ни на какое отвлечение и хотя все свои способности он направлял только на выдумку шпионских хитростей, этот негодяй затруднил меня на одну минуту, говоря, что не понимает, почему ангелу потребовалось так много работ, чтобы отворить тюрьму. Я, однако ж, нашелся. Пути Божьи, ответил я, неизвестны смертным и к тому же посланник Бога не работает в качестве ангела, ибо тогда ему было бы достаточно одного дуновения; он работает в качестве человека, форму которого он, конечно, принял, ибо мы не достойны лицезреть его небесный вид. К тому же я — предвижу, сказал я, как истый иезуит, пользующийся случаем, что ангел, чтобы наказать тебя за твое неверие, не придет сегодня. Несчастный! Ты по-прежнему думаешь не как честный человек, набожный и покорный, но как хитрый грешник, полагающий, что имеет дело с мессером-гранде и со сбирами.

Я хотел привести его в отчаяние и успел в этом. Он принялся проливать слезы, и его рыдания раздавались, когда он услышал бой девятнадцати часов. Я не только не имел намерения его успокоить, но хотел увеличить его отчаяние, горько жалуясь на него. На другой день он опять выполнил свое обещание. Потому что когда Лоренцо обратился к нему с вопросом, он отвечал, не повертывая головы. То же самое сделал он на следующий день, когда Лоренцо явился в последний раз, 31 октября утром. Я ему дал книгу для Бальби, где я предупреждал монаха явиться в семнадцать часов (то есть в полдень) разломать потолок. На этот раз я не боялся никаких неожиданностей, услыхав от Лоренцо, что инквизиторы и секретарь уже уехали в деревню. Мне нечего было бояться появления новых товарищей и мне незачем было оберегаться моего негодяя.

Я только и думал, что об освобождении. Приходилось поставить шпиона в нравственную невозможность вредить мне. Что мне нужно было для этого делать? У меня было только два средства: или сделать то, что я сделал, поражая ужасом душу этого негодяя, или же задушить его, что сделал бы всякий смелый человек, более жестокий, чем я. Это последнее было гораздо легче и не представляло никакой опасности: я мог во всяком случае сказать, что он умер своей естественной смертью, а под Пломбами слишком мало заботились о жизни человека, подобного ему, чтобы проверить, говорю ли я правду или нет. Найдется ли читатель, который подумает, что я бы сделал лучше, если бы задушил его? Если найдется такой, хотя бы он был даже иезуит и иезуит искренний, что мало вероятно, то я прошу Бога просветить его: его вера никогда не будет моей верой. Я думаю, что исполнил свой долг, и успех, увенчавший мои усилия, может служить доказательством, что Провидение одобрило средства, употребленные мною. Что же касается до клятвы, которую заставил я его дать, то она не имеет никакой важности, потому что это было сделано в состоянии невменяемости, а что касается до обещания моего всегда заботиться о нем, то от этого обещания он сам меня избавит, потому что если бы я и хотел его удержать, то у него недостало бы храбрости убежать вместе со мною. Испорченный человек редко бывает храбрым. К тому же я мог быть уверен, что возбуждение его воображения будет длиться только до появления отца Бальби, который, вовсе не имея физиономии ангела, докажет ему, что я надул его. Наконец, я прибавлю, что у всякого человека гораздо больше причин жертвовать всем для своего самосохранения, чем имеют монархи жертвовать государством для своей выгоды.

После ухода Лоренцо я сказал Сорадачи, что ангел откроет потолок в семнадцать часов. Он принесет нам ножницы, прибавил я, которыми ты острижешь нам бороды — мне и ангелу.

— А разве у ангела есть борода?

— Да, ты увидишь. После этого мы выйдем и отправимся проломать крышу дворца; и спустимся на площадь Св. Марка, откуда направимся в Германию.

Он не отвечал. Он поел один, потому что я был слишком озабочен, чтобы есть. Я даже не мог спать.

Настал час: вот ангел! Сорадачи хотел упасть ниц, но я сказал что это не нужно. В три минуты проход был сломан: кусок доски упал к моим ногам, и Бальби бросился в мои объятия. «Итак, — сказал я ему, — ваша работа окончена; теперь начинается моя». Мы обнялись, и он вручил мне кинжал и ножницы. Я приказал Сорадачи остричь нас, но не мог не засмеяться, посмотрев на этого негодяя, с открытым ртом, совершенно ошалевшего. Но все-таки он остриг нам бороды.

Желая поскорее увидать местность, я сказал монаху, чтобы он остался с Сорадачи, потому что не хотел оставлять его одного, и вышел. Я был на крыше тюрьмы графа и, войдя туда, сердечно обнял этого почтенного старика. Я увидел человека такого роста, который был не способен идти против трудностей, подвергаясь подобному побегу по крутой крыше, покрытой полосами свинца. Он спросил меня, в чем заключается мой проект, прибавив, что считает меня человеком несколько легкомысленным. «Я желаю, — ответил я, — идти вперед до тех пор, пока обрету свободу или смерть». — «Если вы думаете, отвечал он, пожимая мне руку, — разломать крышу и искать дороги на Пломбах, откуда нужно будет сойти вниз, то не вижу, как вы в этом успеете, если, впрочем, у вас нет крыльев, и у меня не достает духу следовать за вами: я останусь здесь и буду за вас молить Бога».

Я вышел, чтобы посмотреть на крышу, приближаясь на-?сколько было возможно к краям чердака. Достигнув этого, я уселся среди мусора, которым наполнены все чердаки дворцов. Я ощупал крышу концом моего кинжала и имел счастие заметить, что крыша наполовину сгнила. При каждом ударе кинжала отваливались куски. Уверившись, что могу сделать достаточное отверстие в какой-нибудь час, я возвратился в свою тюрьму и употребил четыре часа, разрезывая простыни, одеяла, тюфяки и делая из всего этого веревки. Узлы я делал сам и уверился в крепости веревок, ибо один узел, плохо сделанный, мог бы все погубить. Таким образом я наделал более ста саженей веревок.

В каждом большом предприятии есть вещи, от которых зависит все и относительно которых ни на кого нельзя положиться. Когда веревки были готовы, я завернул в узел мои вещи, и мы отправились в тюрьму графа. Этот почтенный человек прежде всего поздравил Сорадачи с тем, что он имеет счастие быть посаженным со мной. Глупый вид Сорадачи заставил меня улыбнуться. Я более не стеснялся в этом, потому что сбросил маску лицемерия, которая сильно меня стесняла. Он убедился, кто его надувал, но ничего не понимал, потому что никак не мог догадаться, каким путем я мог переписываться с монахом. Он гнимательно слушал графа, который говорил, что мы погубили себя, и как истинный трус он уже придумывал средство избавиться от необходимости следовать за нами. Я велел монаху завязать в узел свои вещи и отправился ломать крышу.

В два часа ночи, без всякой другой помощи, мое отверстие было готово: я уничтожил доски — отверстие оказалось вдвое больше, чем требовалось. Я прикоснулся к целой полосе свинца и не мог приподнять ее один, потому что она была приколочена; монах помог мне, и мы приподняли ее; затем мы ее свернули так, чтобы отверстие, нужное нам, образовалось. Высунув тогда голову из-за отверстия, я с горечью увидел месяц, бывший в своей первой четверти. Это было затруднение, которое нужно было переждать терпеливо и дожидаться полуночи, когда он исчезнет с горизонта. Во время такой прекрасной ночи все хорошее общество, вероятно, прогуливалось на площади Св. Марка, и в это время нельзя было показаться на крыше; наша тень, достигая площади, обратит на нас внимание; и зрелище, которое таким образом мы представим, возбудит общее любопытство, и в особенности любопытство мессера-гранде и его шайки сбиров, составляющих единственную полицию в Венеции, и наш проект будет уничтожен их мерами. Итак, я решил, что мы выберемся через крышу только после захода луны. Я испросил помощь Божию, но на чудеса не надеялся. Предоставленный капризам судьбы, я должен был устроить дело так, чтобы случайности были устранены по возможности, и если мое предприятие должно было не осуществиться, то я должен был оберечь себя от мелочного упрека в неосторожности. Луна должна была зайти в пять часов, а солнце взойти в тринадцать с половиною часов, так что нам осталось семь часов темноты, в течение которых мы могли действовать. Хотя работы оставалось много, но в семь часов ее можно и должно было окончить.