Дочь Востока. Автобиография - Беназир Бхутто

ощущают».

Я даже склонялась к его точке зрения. Может быть, я и в самом деле выдумываю? Если б только не жара…

«Дорогая Пинки, — писала мне мать 23 мая из Центральной тюрьмы Карачи. — Чтобы спастись от жары, я три-четыре раза в день обливаюсь водой. Попробуй. Сначала я наклоняю голову и лью воду на затылок и голову, потом на одежду. Затем сажусь на койку под вентилятор, сушусь и охлаждаюсь. Даже после того, как одежда полностью высохнет, еще некоторое время не покидает ощущение прохлады. Чудесный метод, приносит колоссальное облегчение…. С любовью, твоя мама».

Я последовала совету, принялась по утрам опрокидывать на себя по ведру воды. В Суккуре намного жарче, чем в Карачи, и у меня в камере не было вентилятора, но в течение часа, пока одежда высыхала, я чувствовала себя намного лучше, не задумываясь, однако, о том, что вода попадала в ухо, увеличивая опасность занесения инфекции и ухудшая состояние уха. Тюремный врач по-прежнему меня успокаивал. «Вам это лишь кажется». Разумеется, он не был специалистом. Я так и не узнаю, лгал он умышленно или по невежеству.

250 шагов бега на месте. Сорок наклонов. Размахивание руками. Чтение газет. Пропускаю клевету на меня и мать, откладываю газету. Сосредоточиваюсь на вышивке. Муджиб и его жена Альмас передали мне набор: ткань, нитки, книжка с узорами-образцами.

«Закончила скатерочку для сервировочной тележки и две салфетки, — пометила я в дневнике в середине мая. — Когда меня выпустят, я смогу показывать это и говорить: „Вот это я вышила в тюрьме". А если серьезно, то вышивание помогает сосредоточиться, не дает бродить мыслям. Более того, в вакууме одиночного заключения это занятие дает точку опоры, организует время и занимает его, помогает построить день. В общем, производит явно благотворное воздействие».

Принуждаю себя как минимум час заниматься записями, сидеть над дневником.

«Франсуа Миттеран — первый социалист, избранный президентом в послевоенной Франции, — отмечаю я 11 мая. — Англо-американские средства массовой информации развернули свирепую антижискаровскую кампанию. Эти выборы окажут сильное влияние на европейскую политику. Франция глубже погрузится во внутренние проблемы, в социальную политику. Соответственно, внешняя политика ее утратит прежнюю агрессивность. Кто заполнит оставленную ею нишу в Азии и Африке? Как будут развиваться отношения между Францией и ФРГ? Партнерству „технократов" и „друзей" Жискара и Шмидта пришел конец. Как скажется результат выборов во Франции на Италии?»

В тот же день я записала в дневнике о смерти Бобби Сэндза, ирландского политического диссидента: «Он скончался после шестидесятишестидневной голодовки в британской тюрьме. Для британцев Бобби Сэндз террорист. Но для своей страны он останется борцом за политическую свободу и права ее населения. Такова история мира». Но часто я пропускала дни, ничего не оставив в дневнике. «Какое-то время ничего толком не записываю, — ругала я себя 8 июня. — И не надо оправдываться тем, что не о чем писать, ведь всегда можно анализировать газетные материалы. Не обращаясь к перу, теряешь контакт со словами, с речью, с потоком мыслей, теряешь способность выражать свои идеи и замыслы».

Медленно, но уверенно я вписывалась в тюремный образ жизни. «Каждый час тянется дольше дня или недели, но я его одолеваю, — заметила я 11 июня — „Приспособление" — неверное слово. Нельзя подладиться к столь ужасной ситуации. Подладиться означает поддаться. Я справляюсь. Каждое мгновение тянется, но проходит. Бог помогает мне в этом кошмаре. Без Него я не выдержала бы».

Конец моему заключению в Суккуре предвиделся в полдень 12 июня. Я не имела представления, выпустят они меня, задержат дольше, отправят в суд, убьют… «Смерть неизбежна, и я ее не боюсь, — написала я в дневнике. — Это правящее зверье может истребить людей, но против идей они бессильны. Концепция демократии неистребима. И в неизбежной победе демократии мы воскреснем. По крайней мере, смерть освободит от монотонности одиночного заключения, когда ты живешь, но не живешь».

В одиннадцать утра в последний день моего срока поступил документ из военной администрации страны. Заместитель главы режима «имел удовольствие», как он выразился, продлить срок моего заключения до 12 сентября.

21 июня 1981 года, мой 28-й день рождения. Центральная тюрьма Суккур.

Рассказывает моя сестра Санам.

Мне разрешили посетить сестру в ее день рождения, уже третий в заключении. Рейс из Карачи задержался, у меня остался лишь час на свидание. До ее клетки я добралась в слезах. Меня обыскивали и обыскивали. Рылись в волосах, в которых ничего не спрячешь, я коротко остриглась. Рылись в сумке, пролистали каждую страницу журнала «Космополитэн», который я захватила для Пинки. Заставили попробовать пищу, которую я несла сестре, чтобы убедиться, что она не отравлена. «У меня же совсем не останется времени!» — жаловалась я, а они нарочно еле шевелились, чтобы досадить ей даже в день рождения.

Она встретила меня с изяществом хозяйки, принимающей долгожданного гостя. В этот день начальство разрешило кому-то передать ей апельсины, и она угостила меня, извиняясь, что нет ни тарелки, ни ножа, чтобы очистить плод.

«Они боятся, что я взрежу вены», — усмехнулась сестра.

Я почувствовала себя виноватой. Я пришла в слезах, жалуясь на судьбу, а сестра в этой кошмарной раскаленной клетке ни на что не жаловалась. Выглядела она больной, исхудала. Я с ужасом заметила сквозь волосы на голове кожу черепа.

«Давай посплетничаем», — сказала она, как будто мы встретились дома. С нас, однако, не спускал глаз мрачный надзиратель, сидевший вплотную к решетке и что-то записывавший в блокнот, а в камере находилась надзирательница, вслушивавшаяся в каждое слово. Я села рядом с сестрой и прошептала:

«Насер хочет на мне жениться».

«Пусть не шепчутся!» — крикнул надзиратель надзирательнице. Та придвинулась к нам, всунув физиономию чуть ли не между нашими головами.

«Но я не хочу выходить замуж, пока вы с мамой в тюрьме. Я сказала Насеру, что надо подождать, пока вы выйдете на волю».

«Как раз наоборот! — сказала мне Пинки. — Кто знает, сколько еще ждать придется. А так ты будешь под защитой мужа. И мы будем за тебя спокойны».

«Ох, Пинки, почему все так нескладно…» — я обняла сестру.

«Но-но!»— встрепенулся надсмотрщик снаружи. Надзирательница распихнула нас, встав одной ногой на тюремную постель.

«Да ради бога, — сказала Пинки. — Мы же не говорим о политике. Чисто семейные новости. Что тут страшного?»

Надзиратель строчил в блокноте, а надзирательница все оставшееся время свидания стояла между нами. Я едва сдерживала слезы, покидая сестру, одну в этой ужасной конуре, с этими ужасными субъектами.

«Желаю вам с Насером счастья!» — крикнула мне вдогонку сестра.

«С днем рождения.