Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner"

— Арис… — Тим сочувствует и опускает руку ему на грудь, перебирает пальцами ткань футболки, а царапает — под ребрами.

Стах сжимает эту руку, лишь бы она не ощутила, как под ней колотится сердце.

— Ты спросил, тебе кажется или я делаю из тебя дурака. Походу, я делаю дурака из себя, — ему забавно — до нервного срыва, который не случается. — Но это не плохое чувство, Тиша. У меня к тебе. Не дерьмовое, не грязное. И оно никогда таким не было. В смысле… я же не хотел с тобой переспать или что-то такое…

Стах замолкает. Потом сглатывает непроизнесенное, застрявшее в горле, говорит спокойнее и тише:

— Блин. Ладно. Опять какая-то фигня. Я просто не хочу возвращаться. Оттягиваю момент.

Он садится в кровати. Спрашивает:

— Сколько, говоришь, времени?

Тим не отвечает. От этого ни черта не проще. Стах усмехается — неловкости и тишине.

— Иногда я умоляю себя: «Стах, пожалуйста, заткнись. Ты пожалеешь», — и не затыкаюсь.

— Арис…

Тим расстраивается, пытается удержать его за руку — и не может.

V

Что-то поломалось. Стаху иногда кажется: ему ничем нельзя делиться. Потом воротит от себя.

Он одевается. Чтобы из разрушенного рая — в ад.

Тим виснет над душой и терзает запястье. Нельзя смотреть. Чтобы не спрашивать, не ждать ответа, не слушать.

— Арис…

— Нет. Лучше ничего не говори.

— Ты не можешь лишиться меня. Не так…

Ну Стах же попросил. Вот когда не надо…

— Я не перестаю быть твоим другом, просто… в этом больше близости. И это не плохо, не гадко, не «грязно». Всего лишь еще один способ общаться…

Стах не готов. Он чуть не просит: «Замолчи». Но Тим стихает раньше, и он спешит. Пытается справиться с замком. Но на самом деле — с собой. Ни там, ни там — не получается.

— Арис…

Тим удерживает его локоть. Осторожно. Просит касанием: «Ну же, повернись». Но Стах не поворачивается.

— Арис.

— Мне надо идти.

Тим отпускает. Стах справляется с замком. С собой — все еще нет. Он открывает дверь. Тим шепчет обреченно:

— Ну что ты?.. Что же ты так тяжело реагируешь?..

Стах усмехается.

— Мне жаль, — Тим действительно пытается — построить мост, хлипкий, ненадежный мост — от человека к человеку. — Я не знаю, как тебе помочь… Я не знаю… Арис. Ну стой.

Тим наконец выпрашивает свое. Стах оборачивается, опускает голову, прячется от взгляда и от чего-то, что чертовски его пугает. Тим пытается обнять. Но Стах удерживает его за бок на расстоянии шага. Не разрешает ближе.

У него горит лицо. И он тяжело дышит. И Тим слышит, чувствует, поэтому хочет — к нему. Продавливает оборону, немного сокращая расстояние.

— Все, Тиша, хватит.

Тим чуть не хнычит:

— Это просто объятия, Арис… А даже если не просто…

Мысль о том, что Стах выйдет из этой квартиры со стояком… или не выйдет, а провалится под землю, когда Тим увидит, очень отрезвляет. Как опоздание. Как истерика матери. Как ремень отца.

— Все, Тиша, пусти. Мне надо домой.

Тим кривит лицо. Стах замечает и цокает. И говорит:

— Ну в самом деле. Это не значит, что с тобой что-то не так. Или что ты некрасивый. Или что мне не хочется.

— Да, — у Тима тон — колюще-режущий, — это значит, что тебе так сильно хочется, что я тебя даже не могу обнять…

Лучше бы Тим один раз врезал. Чем произнес хотя бы одно слово из этого предложения.

Стах смотрит на него, как на предателя. А потом отворачивается. Он хватается за ручку, открывает дверь. Выметается. Простуженный голос падает за ним, отражаясь от стен:

— Арис…

VI

Стах спешит на улицу. Влетает в дверь, а она деревянная — и легко отходит в сторону, и он скользит по низкому крыльцу, не успевает схватиться хотя бы за что-нибудь — и колено простреливает раньше, чем он падает.

Потом он думает лежать. До утра. Потому что сил вставать нет. Он смотрит в черное небо. На ворох снежинок.

— Эй, парень, живой? Что же вы носитесь, молодежь? Так до старости не дожить.

«Так» — и правда.

Прохожий помогает подняться. Стах игнорирует боль в ноге. Его не ругают, ему говорят, что надо быть осторожней. Он тихо благодарит и держит лицо.

Мир не против него. Так почему не пропадает это чувство, что он неправильный и покалеченный?

Комментарий к Глава 30. Рано или поздно ¹ Первые две строки стихотворения американской поэтессы Эмили Дикинсон. В полной версии строфа звучит так:

«It was too late for man,

But early yet for God;

Creation impotent to help,

But prayer remained our side».

В дословном переводе означает: «Это было слишком поздно для человека, но еще рано для бога; творение бессильно помочь, но молитва осталась на нашей стороне».

За свою жизнь Дикинсон перенесла много потерь, большинство ее стихов, опередивших время, пронизаны темой жизни, смерти и бессмертия. Она любимый англоязычный поэт Тима.

² Наверное, одно из самых узнаваемых и популярных стихотворений Дилана Томаса, культовой фигуры английской литературы двадцатого века.

³ «Это слишком поздно для человека… И слишком поздно для бога. Полагаю, я безнадежен, потому что я чертов дурак».

========== Глава 31. Лунное затмение ==========

I

Будильник отнимает Тима и уют его комнаты. Стах ищет пищалку рукой, отключает, переворачивается на другой бок. Он валится в приятную дрему. Он хочет в ней остаться. Насовсем.

«Насовсем» тянется магических полчаса — целое мгновенье. Потом врывается мать. У нее сегодня Стах расписан по минутам — и поэтому он должен вставать, умываться и завтракать. И в ее суете он вспоминает вещь отрезвляющую и опустошающую: он вчера, кажется, поссорился с Тимом.

II

Увлекательное воскресенье в компании матери проходит за походами по магазинам, кафе и кино. Стаха так не утомляет учеба, как прозябание у стеллажей, прилавков и витрин; похождения по городу, посидения до поседения в кафешках и поддержание пустых разговоров и таких же пустых улыбок.

Когда мать говорит, что ей надо на рынок, Стах мысленно бросается под первую же машину.

Рынок занимает особое место в аду. Стаху ничего не надо, но сейчас он примерит десять пар ботинок, курток, а может, ему еще вон ту рубашку, и к ней, наверное, надо галстук — какой-нибудь двадцать пятый… Судя по темени, уже часа четыре. Где бы прилечь, чтобы больше не встать?..

— Так и чего? — спрашивает мать. — Твой Тимофей в понедельник в больницу? С отцом, надеюсь?

— У него отец работает, может…

— Это же его ребенок. Что за халатное отношение? Тебе небезразличней, что с ним, чем его отцу…

— Ты это не знаешь.

— Судя по тому, что происходит, очень даже знаю. Он ко скольким? К девяти? Надо же поговорить с врачом, узнать о лечении. Ему наверняка еще составят диету.

Стах ждет, когда мать отойдет от очередного прилавка, мнется у брелков, изучает те, что с планетами и галактиками. Выпуклая серебряная луна, запертая за стеклом, напоминает Тима. Стах без понятия, зачем Тиму еще один брелок. Но этот флуоресцентный.

Когда мать отвлекается от своих нервных рассуждений, она замечает. Спрашивает, хочет Стах или нет — луну. Он отвечает: «Хочу». А затем почти сразу сглатывает и отворачивается.

III

Стах несет Тиму кусок торта с консервированными персиками, брелок и очень неприятную новость. Сначала он еще нес извинения, но потом решил, что и так перебор.

Он уже придумал, как презентует Тиму луну. Когда тот уйдет с пакетом ставить чайник — и найдет ее. Стах предупредит его, что погасит свет, — и погасит свет. И скажет: «Вот так не будет света, а у тебя есть луна. Достаешь луну и думаешь о Питере». И если Тим начнет возражать и говорить, что нужно солнце, Стах ответит патетично:

«А в Питере — ночь…»

IV

Тим грустно зависает на пороге и спрашивает взглядом. Стах вручает ему небольшой пакет со словами:

— Никогда бы не подумал, что такое скажу… но надеюсь, что сегодня ты одинокий и трезвый.

Тим выглядит очень уставшим. Или заболевшим. Или и то, и другое — и по причине общих косяков. Тим просит что-то неопределенное: