Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner"

И на фоне этой катастрофы Маришкин бубнеж. Стаха раздражает тембр ее голоса. Он прячется под подушку Тима. В прохладу под нее, в его запах. На мысли о запахе чего-то опять происходит — и становится стыдно, и лезет на губы идиотская улыбка. Стах просит улыбку отстать. Она ему сдается, и он ждет, когда боль перестанет.

Иногда в Маришкин монолог пробивается Тим. Очень тихо. И если на Маришку отзывается голова — пульсацией, то на Тима отзывается сердце. Зудящим волнением.

Стах выбирается из-под подушки. Щурится на лампу, расщепляя свет на золотые лучи между ресницами. Держит в себе это ощущение. Ощущение Тима. И, только боль чуть-чуть затихает, он закрывает глаза — и свет гаснет.

IV

Будят ласковые пальцы, гладят по голове. Стах ленится просыпаться, но выдыхает умиротворенно: боль перестала распирать черепную коробку. Он пытается выцепить Тима взглядом в пространстве, но почти сразу зажмуривается.

— Как ты себя чувствуешь?

Ничего. Он ничего не чувствует. Только Тима — где-то на уровне солнечного сплетения. Только его прикосновения — до приятной, но непробужденной дрожи. Пока мысль еще не проснулась, это похоже на рай.

Стах ловит Тимову руку, обнимает пальцами его запястье. Оно хрупкое, а кожа с внутренней стороны — крыло мотылька. Стах прощупывает под ней струны сухожилий — и они утопают внутрь под давлением подушечки большого пальца. Ему забавно:

— Тиша, у тебя такое запястье тонкое... Ты как соломинка.

— Или одуванчик…

— Что?.. — Стах насмешливо хмурится. — Почему одуванчик?

Тим ленится, растягивает буквы полушепотом — то ли сонно, то ли пьяно:

— Ну… он говорил: у меня такие толстые щеки... на таком то-оненьком стебельке…

Стах вспоминает, смеется. Больше на ощупь, чем на глаз, касается Тимовой щеки. Потом щурится и щелкает его по носу. Почти не промахнувшись. Протестует:

— Не толстые.

— Наверное, уже отсмеялся…

Стах улыбается, хотя это не очень весело.

Тим усаживается удобней. Потом скользит рукой вниз, угождая в ладонь Стаха пальцами — тоже хрупкими. Тот их удерживает, чтобы изучать.

— Я маленький всегда плакал в конце — так было жалко, что одуванчик рассмеялся и рассыпался…

Стах усмехается и вспоминает:

— Это все тупой кузнечик. Одуванчик с ним стал неправильный… — к концу предложения усмешка почти сходит на нет. Тим затихает, а Стах добавляет: — Почему мне кажется, что ты все детство проплакал?

— Не кажется…

— Грустный одуванчик… Крепкая соломинка.

— Дурак, — не соглашается Тим.

— Задело? — смеется Стах.

Тим молчит. Он не обижается. Стах знает, пока Тим продолжает гладить его руку вдоль пальцев и ладони — до щекотки. Потом Стах повторяет за ним, но Тим боится щекотки — и сразу хватает.

В квартире очень тихо. Стах бы открыл глаза, чтобы осмотреться и убедиться, что никого, кроме них, но вместо этого поворачивает к Тиму голову и фокусируется только на нем.

— Прогнал свою «Мари»?

— Наоборот…

— Она прогнала тебя? — Стаху забавно. — Тиша, это твой собственный дом…

Тим тянет уголок губ, поясняет:

— К тебе…

— Ко мне?..

— Да. Но, когда я пришел, ты уже спал. Не хотел тебя будить… Ты очень уютный. Потом, когда уходишь… у меня такое чувство, что я самый одинокий человек на планете.

Стах зажмуривается. Озвучивает специально для Тима:

— Ауч.

Тим улыбается голосом:

— «Задело?»

— Да. Ты очень задевательный. Задира.

Стах шутливо толкает Тима, чтобы отвалил со своими нежностями. Тим смеется.

Тим смеется.

Стах открывает глаза, чтобы видеть.

Тим все скрывает за рукой. Стах пытается забрать ее себе. Теперь у него обе его руки. Блеск обсидиановых глаз. Украденная улыбка, обнажившая ряд небольших зубов. И никакого спасения.

Тим опускает ресницы, обрывая зрительный контакт. Стах дурак: глаза в глаза — опасно, но не страшно. Страшно, когда недостаточно — и потом пялишься на губы.

Он сразу трусит. Сразу вспоминает, что надо бы домой. Сразу спрашивает:

— Сколько времени?

— Полдевятого.

Легчает. Тим становится меньшим злом из грозящих.

Стах произносит почти без эмоции, констатирует:

— Плохо.

— Поздно?..

Стах усмехается. Говорит:

— Смотря для чего… Смотря для кого…

Тим цитирует медленно, с сожалением:

— «It was too late for man, but early yet for God»¹…

— Безнадега какая-то, Тиша. Может, для бога никогда не настанет времени.

— Может, настанет именно что для него. Я сомневаюсь, что он спросит, готов ты или нет…

— На этот случай, — усмехается Стах, — лучше читать: «Не уходи смиренно в сумрак вечной тьмы»². Но я не знаю, как в оригинале.

— «Do not go gentle into that good night».

Стах впечатлен. У Тима еще толковое произношение. Гуманитарно отшлифованное такое…

— Обалдеть. Это вы на английском изучаете?

— Нет, это… — Тим слабо хмурится, словно обращать мысли в слова ему трудно, и ставит локоть на кровать, подпирая голову рукой. — Это из-за Светланы Александровны…

— Шапиро, по литературе?.. — Стах насмешливо изгибает бровь.

— Угу.

— Она вам на английском читает?

— И на немецком. Отрывки… Ей нравятся языки. Она как-то их так чувствует… что ты слушаешь и тоже влюбляешься…

Вдохновенный учитель с соцгума. Кому, как не ей? Там у них своя атмосфера… Говорят, гуманитарии еще сценки разыгрывают на уроках. Обществознания. Тьма.

— Знаешь, — добавляет Тим, — она иногда так вдумчиво разберет, что ты выходишь из кабинета, думаешь: боже, я понял русскую литературу… Потом садишься за сочинение… и просто… — конечно, очень сложно объяснить, что — просто: Тим закрывает глаза и неловко улыбается, поджимая губы.

Стах хохочет. Но почти сразу стихает. Стихает и любуется Тимом. Потому что он такой… чертовски… свой. Словно его высекли из камня. Специально. Может, даже для Стаха.

Но валиться в гипноз он не собирается. Закрывает глаза рукой, утопив переносицу в сгибе локтя. Понимает, что надо идти домой. Проблема, собственно, в чем?..

— Не хочу уходить…

— Я тоже не хочу, чтобы ты уходил…

— Придется ждать до Питера. Там не уйду. Еще достану. Будем ругаться. Ты скажешь: «Никогда ко мне не подходи».

— Тебя не остановит…

— Это правда. Меня уже не прогонишь, — усмехается.

Как там Тим сказал? «It too late for man»?

Стах задумывает — с иронией, но в сухом хриплом осадке выходит только обреченность:

— It too late for man… And too late for God. I guess I'm hopeless cause I'm a fucking fool.³

Тим не реагирует. Замирает даже пальцами. Стах думает: не слишком ли оно прозвучало? На чужом языке не так-то легко подбирать слова, чтобы за ними прятаться…

— Ты на стадии смирения?.. — спрашивает Тим.

— Я на стадии отчаяния, — усмехается. Не обнадеживает Тима, обнадеживая себя: — Но, может, все-таки есть маленький процент тобой переболеть. Как гриппом. Выживу или умру?

— Это настолько плохо?..

Настолько. Второй месяц подряд. И Тим обижается. Вверх ногами перевернутая херня. Стах же на него не обижается. За бессонницы и неполадки в организме.

— Я сегодня ночью думал: лучше ты, чем кто-нибудь другой. Потом думал: за что именно ты? Мне постоянно кажется, что я лишаюсь друга…

Тим сопротивляется и проводит рукой по волосам.

— Арис…

— И еще родителей. Не то чтобы это была трагедия. Нет, правда… Иногда кажется… Но все равно…

Тим молчит.

— Под утро я пришел к выводу, что я в целом не хочу, чтобы со мной это случалось. Ты или не ты. Даже если девушка, — Стах безрадостно усмехается. — Я раньше думал отделаться малой кровью. Когда в классе пошли разговоры, когда мать стала задавать эти вопросы, истерить: «А вдруг ты влюбишься? Что же тогда будет?» Она даже не знает — вот что стало…

Это смешно. Но Тиму, как обычно, — нет.

— Она сказала: я брошу учебу. Но я не бросаю. Я постоянно хочу все бросить. Знаешь… впасть в безумие или истерику. Но я не могу. Ничего из этого. Не имею права. Ни на что…