Альпийская крепость - Богдан Сушинский

«Этой фанатичке ничего не стоит выдать тебя гестапо или СД, как “врага рейха, клевещущего на фюрера”», — сказал себе Свирепый Серб, остужая разгоряченное тело едва-едва теплой водой.

Подобные обвинения слышать ему уже приходилось. — Или провокатора, сеющего недоверие. Это уж в зависимости от настроения».

А еще он подумал, что какая-то странная у них получилась встреча, почти полностью подтверждающая старинную поговорку, что от нежности до ненависти расстояние в одно неосторожное слово.

— До окончания войны осталось каких-нибудь три-четыре недели, не больше, — как можно спокойнее произнес он, по-солдатски быстро облачаясь в мундир. — Высшие чины государства явно нервничают, превращают все добытое ими на оккупированных территориях в клады, горячечно заботятся о своей собственной безопасности и безопасности своих сокровищ. В этой суете и нервозности они способны казнить кого угодно, хоть Деву Марию. Единственное, что я вам предлагаю, так это на какое-то время скрыться, ради вашего же спасения.

— Но фюрер заботится сейчас не о своей судьбе.

— Почему вы так считаете?

— Потому что в таком случае отсиживался бы здесь, или в одном из альпийских замков, а не работал в бункере рейхсканцелярии, под непрерывным обстрелом и бомбардировками. Фюрер потому и остался в столице, что подчинил свою жизнь судьбе Берлина, судьбе армии, судьбе рейха.

Выслушав графиню, Свирепый Серб попытался взглянуть на нее снисходительно, и был неприятно удивлен наткнувшись на точно такой же ее взгляд.

— О судьбе армии, рейха и самой нации ему следовало заботиться раньше, когда он бросал все это на жертвенник бессмысленной войны с Россией, Англией, Францией, Америкой, Канадой и всем прочим миром. Оставаясь в окруженном Берлине, он всего лишь избирает одну из форм, один из путей к самоубийству. Причем таких путей, которые изначально ведут не к спасению страны, а к личной возможности вождя более или менее красиво уйти.

Графиня все еще выслушивала его, однако душа ее уже наполнялась гневом.

— Почему вдруг вы решили позаботиться обо мне, гауптман Ведович? Да к тому же столь странным образом — склоняя к измене и дезертирству?

До сих пор Свирепый Серб старался говорить как можно спокойнее и убедительнее. И был удивлен, что даже этот свой вопрос Альберта задавала с известной долей агрессии, словно поставила своей целью — во что бы то ни стало обличить его в предательстве.

— Уже хотя бы потому, что и до этой встречи вы мне нравились, а теперь — тем более. Разве этого мало?

— То, что произошло между нами, — всего лишь сексуальная истерия, которая никого из нас ни к чему не обязывает, — сухо определила линию своего дальнейшего поведения графиня фон Ленц, передергивая при этом крепкими мускулистыми плечами.

— И все же… Если вам негде будет укрыться, мы, то есть я и те люди, которые стоят за мной, постараемся помочь вам. Возможно, даже удастся уйти за рубеж — в Швейцарию или в Лихтенштейн. Если же такой уход не удастся — забейтесь в какую-нибудь глушь, заболейте, отсидитесь в тайных комнатах замка Шварц-бург. Оберштурмбаннфюрер Майнц искать вас не станет; мало того, он даже не станет торопиться — насколько будут позволять обстоятельства — с докладом о вашем исчезновении, считая, что вы попросту приболели. Я тоже буду молчать. То есть как минимум неделю мы вам подарим.

Только теперь графиня поднялась с постели и, на ходу застегивая халат, подошла к фуршетному столику. Все еще молодая, миловидная и статная, она буквально привораживала Арсена очертаниями своих бедер и грудяшек. Как только она вновь предстала во всей красоте своей фигуры, Свирепый Серб понял: все, о чем они только что говорили, не имеет никакого смысла. Это был разговор о чем-то неестественном, что противно самой человеческой природе. Альберта наполнила свой бокал вином и молча, задумчиво глядя в окно, опустошила его, так и не предложив гостю присоединиться к пиршеству.

— Свой выбор я сделала еще в юности, — четко и твердо произнесла она, не обращая внимание на то, что Арсен уже надел плащ и стоит у двери. — Иной Германии, кроме «Германии фюрера», я не вижу и видеть не желаю.

22

Деревушка, через которую они проезжали, казалось, принадлежала совершенно иному миру — не ведавшему ни побед, ни поражений. Никаких руин, никаких пожарищ. Аккуратные домишки посреди ухоженных усадеб, загоны для овец на склонах гор, возле каждого из которых виднелись хижины чабанов, складские помещения и каменные надстройки колодцев, сооруженных прямо над родниками, вода из которых струилась по каменным желобам…

Наверное, она так и оставила бы после себя впечатление некоей картинной патриархальности, только слишком уж много — не менее двух батальонов — солдат скопилось в ее предгорной части, устроив себе привал под защитой скал, между речкой и небольшим лесом.

— Не кажется ли вам, комендант, что многовато частей шляется здесь, по баварским тылам, — нарушил обет молчания Шауб, — в то время, когда на фронте катастрофически не хватает солдат?

— Извините, обергруппенфюрер, но эти находятся уже вне территории «Альпийской крепости», — решительно объявил Штубер, хотя никакой уверенности в том, что действительно находятся вне территории, у него не было.

— И тем не менее… Почему служба СД и полевая жандармерия не занимаются ими?

— Занимаются, да только у каждого из командиров свое объяснение. А главное, никто не знает, каким образом наказывать все эти «шляющиеся части», куда их теперь направлять и вообще есть ли смысл бросать их в крематорий передовой?

— «В крематорий передовой», — задумчиво повторил Шауб, думая о чем-то своем. — Правильно сказано, штурмбаннфюрер.

— Всех, кто оказывается в зоне «Альпийской крепости», я тут же зачисляю в состав гарнизона, а затем определяю для них место дислокации. Офицеры воспринимают это чуть ли не как спасение — своих солдат и свое собственное.

— Агония рейха. Говорят, что вечных империй не существует. Но кто бы мог предположить, что агонию Третьего рейха придется пережить его творцам? Противоестественно как-то. Зачем только мы поперлись в эту Россию?! Под нашей властью была половина Европы! Что нам еще нужно было? Как-то я сказал об этом фюреру, добавив, что мы спокойно могли дождаться, когда Советский Союз рухнет под ударами подневольных ему наций. Мы бы только поддерживали их освободительные движения и ждали, когда освободится путь к Волге.

— Фюрер, естественно, обиделся?

— Может, и обиделся, — невозмутимо передернул плечами Шауб. — Но воспринял мои слова без гнева и истерики. Долго молчал, а затем угрюмо произнес: «Если бы все это можно было переиграть, Шауб! Если б только можно было… переиграть!». И тут же потребовал, чтобы сказанное им оставалось между нами. Вам я сказал об этом, лишь как «человеку Скорцени», которого бесконечно уважаю.

На выезде из деревни, когда дорога заползла на небольшой перевал, их остановил патруль полевой жандармерии. Выяснив, что в машине находится личный адъютант Гитлера, пожилой лейтенант не только не успокоился, а, наоборот, занервничал.

— Я должен доложить о вас по рации своему командиру, — сказал он, склоняясь так, чтобы заглядывать в машину.

— Зачем?

— Нам зачитали приказ фюрера: задерживать всех тех чинов, которые обязаны быть в эти дни в рейхсканцелярии, и сообщать о них в рейхсканцелярию. Если не будет подтверждено разрешение на их отъезд из Берлина, к ним следует относиться, как к дезертирам, — устало проговорил старший патруля, не обращая при этом никакого внимания на сидящего за рулем Штубера, словно давно привык к тому, что в водителях сейчас пребывают штурмбаннфю-реры.

Лейтенант явно боролся со сном и, даже глядя на обергруп-пенфюрера, вел себя так, словно вот-вот опустится на травянистую обочину и уснет.

— Но я нахожусь здесь по личному приказу фюрера! — возмутился Шауб. — Выполняя его секретное задание.

— Из чего это следует?

— Из приказа самого фюрера, — несказанно удивился его недоверчивости Шауб.

— Письменного?

— Вы разговариваете с обергруппенфюрером СС, личным адъютантом фюрера.

— Это мы уже выяснили, — все так же сонно заметил лейтенант. — Где письменный приказ фюрера, позволивший вам оставить рейхсканцелярию и Берлин?

По тому, с каким гневом и ужасом Шауб взглянул сначала на лейтенанта полевой жандармерии, а затем — на него, Вилли Шту-бер понял: шефу адъютантов фюрера в голову не пришло, что кто-то решится не верить ему на слово, что кто-то потребует от него письменного подтверждения приказа фюрера.

За многие годы «придворной жизни» обергруппенфюрер так привык к чинопочитанию и к тому, что перед ним все лебезят точно так же, как перед самим фюрером, что совершенно упустил из виду: положение в стране, взгляды людей, их понимание дисциплины и военного режима, а следовательно, и восприятие высших чинов рейха, — катастрофически изменились.