Обряд - Валентина Вадимовна Назарова

удаляющейся скорой. Как он мог бросить его, как он мог оставить его там одного, пьяного? Как? Как жить теперь с этим?

— Да будет тебе, собирайся и поехали в больницу, Аня, — слышится позади смутно знакомый голос.

Мишаня поворачивает голову. Перед ним стоит белобрысый и участливо улыбается своими мерзкими зубами, придерживая мать за локти точно так же, как только что на камне держал Настю чужак. Мишане хочется что-то сказать, но он выбирает молчать — просто стоит и смотрит, как она садится в машину белобрысого, даже не взглянув в его сторону.

От злости Мишаня пинает землю, но она твердая, промерзшая, и ему становится больно. Он бредет в сторону подъезда, поднимается по лестнице и заходит в квартиру. Но не успевает даже запереть дверь, потому что снаружи кто-то толкает ее так, что он чуть не падает. Мишаня пытается навалиться на дверь изо всех сил, но его веса недостаточно: тот, кто с другой стороны, тяжелее и злее. Отскочив, он несется к себе в комнату за ружьем, но его кто-то ловит за капюшон и тянет назад, так что он падает. Лежа на полу, Мишаня видит склонившегося над ним Ваську Финна. Его красное от мороза лицо сливается по цвету с волосами, как будто вместо головы у него костер.

— Пора тебе, Михаил, научиться разбираться по-мужски, — произносит он, легонько дотрагиваясь носком кроссовка до Мишаниной печени. — А то что ты у бабы решил помощи просить, а?

НАСТЯ

Это похоже на прыжок в очень холодную воду. Так было с Настей однажды в детстве, когда она бежала по застывшей глади лесного озера, щурясь от солнечного света и снежных бликов, и вдруг оказалась в полной темноте, подо льдом. Беззвучно взмахивая руками, будто пытаясь взлететь, она опускается ниже и ниже. Она вдыхает темноту распахнутым ртом, ей больно, так больно, что все вокруг из черного становится красным.

Она чувствует то же самое, когда Матвей вставляет ей в ухо холодный маленький наушник и включает музыку. Это песня, это их песня, говорит он. Дурак. Это просто песня, которая все время играла у него в машине в то лето, дурацкий рок, убогий и пафосный. Настя не любит ее, ей она даже не нравится. Но отчего же каждый аккорд, каждое слово отзывается где-то глубоко внутри, так что Настя тянется рукой к солнечному сплетению и ей становится больно, как в тот раз, когда она вдохнула ледяной воды.

Задумывая черные дела,

на небе ухмыляется Луна.

А звезды будто мириады стрел…

Настя смотрит вверх. Над ней и правда звезды, многомного. А на ней вместо тяжелого, пахнущего мокрой шерстью пальто с чужого плеча — тонкое черное платье на веревочных бретельках, которое и не платье вовсе, а ночнушка из секонда. Под босыми ногами она чувствует мягкий влажный мох. Она что-то держит в руке, только в оранжевых отблесках затухающего костра ей не видно, что именно. Она хочет поднести предмет к глазам, но тело ее не слушается. Она понимает, что в этом теле она — гость, что оно не признает ее и не подчиняется ей, потому что принадлежит не ей, а злой и обиженной четырнадцатилетней девочке по имени Стюха, которая пришла в этот лес, чтобы совершить свой обряд.

— Ну садитесь, что встали-то, — произносит Стюха, повернувшись к костру. — Или нет, погодите, лучше стойте. Черт, я не знаю, как правильно.

— Ну, это ж не песни у костра. Наверное, лучше стоять, в церкви же стоят, — лениво поднимаясь с земли, произносит Петька.

— И давно ты был… в церкви? — фыркает Стюха.

— Да все тогда же. Мать заставила сходить на исповедь после того, как узнала, что это мы школу… разукрасили.

— Тоже мне грех. Долбаные лицемеры, особенно директор этот белобрысый, фу. — Стюха закатывает глаза и косится на Матвея. — Вечно смотрит на меня так странно.

Она хочет, чтобы Матвей отреагировал, возмутился или хотя бы поймал ее взгляд, но он молчит, стоя и облокотившись спиной на жертвенный камень, и смотрит куда-то во тьму позади нее. Она следует за его взглядом, но там нет ничего, кроме искорок от костра, которые упрямо карабкаются вверх, пока не становятся частью звезд или не умирают по дороге.

Если бы он знал, сколько злобы и тоски в ее сердце. Достаточно, чтобы весь этот чертов поселок в ней захлебнулся. Если бы он знал, как ей нужно, чтобы он подошел сейчас к ней и взял за руку. Но он просто курит, выпуская в воздух тающие, как нимбы ненавистных ей святых, кольца дыма.

Обряд был ее идеей. Неделю назад, когда они сидели с бутылкой какой-то гадости на пятерых на этом самом камне, Петька сказал, что мать запретила ему тусоваться со Стюхой. Она засмеялась, чтобы все поняли, что ей плевать, что мать Петьки она не уважает и презирает ее попытки контролировать, с кем общается сын. А потом замолчала. Уже тогда она знала: если молчать, люди расскажут тебе все, даже больше, чем сами хотят, и Петька тут же признался, что это его мать пустила по поселку слух о том, что Матвей и Стюха — сатанисты.

Это было выдумкой. Конечно, про Матвея она не могла сказать с уверенностью: он говорил о себе очень мало, особенно о том, во что верит и кому поклоняется. Но сама она сатанисткой точно не была. Да, она ходила в черной одежде, слушала музыку, похожую на крик, красила волосы в черный цвет. Но она не верила в дьявола, по крайней мере в такое лубочное, глупое его воплощение, которое рисовали в виде мужика с копытами. Впрочем, темноту внутри себя она ощущала. Даже не темноту — скорее, пустоту, которая шевелилась внутри всякий раз, когда она видела что-то страшное — например, раздавленное грузовиком животное или синяки на лице у матери после того, как та возвращалась из очередного своего побега. Поэтому ее и тянуло ко всему черному. Поэтому она и влюбилась в Матвея.

Он приехал в поселок в мае на черной машине, марку которой Стюха не знала, да и плевать ей было. Поговаривали, что он продавал всякую дрянь мужикам с завода, но на