Пошехонская старина - Михаил Салтыков-Щедрин

– Ладно, – говорит она, – приходи ужо, а я между тем переговорю. А впрочем, постой! не зашибает ли он?

– Помилуйте, сударыня, зачем же! Рюмка, две рюмки перед обедом да за чаем пуншт…

– То-то, рюмка, две рюмки… Иной при людях еще наблюдает себя, а приедет домой да и натИнькается… Ну, с богом!

С уходом Стрелкова матушка удаляется в сестрицыну комнату и добрый час убеждает ее, что в фамилии «Стриженая» ничего зазорного нет; что Стриженые исстари населяют Пензенскую губернию, где будто бы один из них даже служил предводителем.

Наконец, сестрица сдается; решает устроить смотрины, то есть условиться через Стрелкова с женихом насчет дня и пригласить его вечером запросто на чашку чая.

* * *

Пятый час в начале; только что отобедали, а сестрица уж затворилась в своей комнате и повертывается перед трюмо. В восемь часов ждут жениха; не успеешь и наглядеться на себя, как он нагрянет.

Сестрица заранее обдумала свой туалет. Она будет одета просто, как будто никто ни о чем ее не предупредил, и она всегда дома так ходит.

Розовое тарлатановое платье с высоким лифом, перехваченное на талии пунцовою лентой, – вот и все. В волосах вплетена нитка жемчуга, на груди – брошь с брильянтами; лента заколота пряжкой тоже с брильянтиками. Главное, чтоб было просто. Но недаром пословица говорит, что простота хуже воровства; сестрица отлично понимает смысл этой пословицы и беспрестанно крестится, чтоб обдуманная ею простота удалась.

Ее очень заботит, что утром у нее, на самой середине лба, вскочил прыщ. – Противный! – восклицает она, чуть не плача и прикладывая палец к прыщу. Но последний от беспрестанных подавливаний еще более багровеет. К счастью, матушка, как женщина опытная, сейчас же нашлась, как помочь делу.

– Надень фероньерку, и дело с концом! – сказала она, – как раз звездочка по середине лба придется.

И точно: надела сестрица фероньерку, и вместо прыща на лбу вырос довольно крупный бриллиант.

К семи часам вычистили зал и гостиную, стерли с мебели пыль, на стенах зажгли бра с восковыми свечами; в гостиной на столе перед диваном поставили жирандоль и во всех комнатах накурили монашками. В заключение раскрыли в зале рояль, на пюпитр положили ноты и зажгли по обе стороны свечи, как будто сейчас играли. Когда все было готово, в гостиную явилась матушка, прифранченная, но тоже слегка, как будто она всегда так дома ходит. Ради гостя, и отец надел «хороший» сюртук, но он, очевидно, не принимал деятельного участия в общем ожидании и выполнял только необходимую формальность. Да и матушка не надеялась, что он сумеет занять гостя, и потому пригласила дядю, который, в качестве ростовщика, со всяким народом водился и на все руки был мастер.

– Знаю я этого Стриженого, – сообщает дядя, – в прошлом году у него нехватка казенных денег случилась, а ему дали знать, что ревизор из Петербурга едет. Так он ко мне приезжал.

– Как же мне сказывали, что у него большие деньги в ломбарте лежат? – тревожится матушка, – кабы свой капитал был, он бы вынул денежки из Совета да и пополнил бы нехватку.

– Есть у него деньги, и даже не маленькие, только он их в ломбарте не держит – процент мал, – а по Москве под залоги распускает. Купец Погуляев и сейчас ему полтораста тысяч должен – это я верно знаю. Тому, другому перехватить даст – хороший процент получит.

– А что, если начальство проведает, да под суд его за такие дела отдаст?

– То-то что и он этого опасается. Да и вообще у оборотливого человека руки на службе связаны. Я полагаю, что он и жениться задумал с тем, чтобы службу бросить, купить имение да оборотами заняться. Получит к Святой генерала и раскланяется.

– Вот кабы он именье-то на имя Наденьки купил. Да кабы в хлебной губернии…

– Может быть, и купит, только закладную на свое имя с нее возьмет.

– Ну, это уж что!.. А вот что, братец, я хотела спросить. Выгодно это, деньги под залоги давать?

– Хлопот много. Не женское это дело; кабы ты мне свой капитал поручила, я бы тебе его пристроил.

Дядя смотрит на матушку в упор таким загадочным взором, что ей кажется, что вот-вот он с нее снимет последнюю рубашку. В уме ее мелькает предсказание отца, что Гришка не только стариков капитал слопает, но всю семью разорит. Припомнивши эту угрозу, она опускает глаза и старается не смотреть на дядю.

– Нет уж! какой у меня капитал! – смиренно говорит она, – какой и был, весь на покупку имений извела!

– Оброки получаешь; вот бы по частям и отдавала. И все с небольшого начинают.

– Какие у меня оброки! Недоимки одни. Вон их целая книга исписана, пожалуй, считай! нет уж, я так как-нибудь…

– Как знаешь! Мне твоих денег не нужно.

Разговор становился щекотливым; матушка боится, как бы дядя не обиделся и не уехал. К счастью, в передней слышится движение, которое и полагает предел неприятной сцене.

Жених приехал.

Входит рослый мужчина, довольно неуклюже сложенный. Он в мундире военного министерства с серебряными петлицами на высоком и туго застегнутом воротнике; посредине груди блестит ряд пуговиц из белой латуни; сзади трясутся коротенькие фалдочки. Нельзя сказать, чтоб жених был красив.

Скорее всего его можно принять за сдаточного, хотя он действительно принадлежит к старинному дворянскому роду Стриженых, который в изобилии водится в Пензенской губернии. Несмотря на то, что Стрелков заявил, что Стриженому сорок лет, но на вид ему добрых пятьдесят пять. Лицо у него топорное, солдатское, старого типа; на голове накладка, которую он зачесывает остатками волос сзади и с боков; под узенькими влажными глазами образовались мешки; сизые жилки, расползшиеся на выдавшихся скулах и на мясистом носу, свидетельствуют о старческом расширении вен; гладко выбритый подбородок украшен небольшим зобом. Словом сказать, произведенное им на матушку впечатление далеко не в его пользу. И стар, да, пожалуй, и пьющий, сразу подумалось ей.

– Федор Платонов Стриженый! – рекомендуется он, останавливаясь перед матушкой и щелкая шпорами.

– Милости просим, Федор Платоныч! Вот мой муж… а вот это брат мой.

– С братцем вашим мы уже знакомы…

Мужчины пожимают друг другу руки.

Гостя усаживают на диван рядом с хозяйкой.

– Мы, кажется, по Николе Явленному несколько знакомы, – любезно начинает матушка разговор.

– Поблизости от этой церкви живу, так, признаться сказать, по праздникам к обедне туда хожу.

– А какие там проповеди протопоп говорит! Ах, какие это проповеди!

– Как вам сказать, сударыня… не нравятся мне они… «Блюдите» да «памятуйте» – и без него всем известно! А иногда и вольнёнько поговаривает!

– Чтой-то я как будто не замечала…

– Намеднись о мздоимцах начал… Такую чепуху городит, уши вянут! И, между прочим, все вздор. Разве допустит начальство, чтоб были мздоимцы!

– Ну, тоже со всячинкой.

– Не смею спорить-с. Вы, Василий Порфирыч, как полагаете?

– Един бог без греха, – скромно отвечает отец.

– Вот это – святая истина! Именно один бог! И священнику знать это больше других нужно, а не палить из пушек по воробьям.

– Ну, а вы как? службой своей довольны? – вступает в общий разговор дядя.

– Слава богу-с! Обиды от начальства не вижу, а для подчиненного только это и дорого.

– И как еще дорого! именно только это и дорого! – умиляется матушка. – Мне сын из Петербурга пишет: «Начальство меня, маменька, любит, а с этим я могу смело смотреть будущему в глаза!»

– Именно так-с. Только, доложу вам, скучненька моя служба. Мука да крупа, да горох-с…

– Нет, что ж, что и горох… Смотря по тому, какого качества и почем, – резонно замечает дядя.

– Справедливо-с! А все-таки… Будет с меня, похлопотал. Вот, если к Святой получу чин, можно будет и другим делом заняться. Достатки у меня есть, опытность тоже…

– Это так; можно и другое дело найти. Капитал кому угодно занятие даст. Всяко его оборотить можно. Имение, например… Если на свое имя приобрести неудобно, можно иначе сделать… ну, на имя супруги, что ли…

– Вдов, сударыня. Был у меня ангел-хранитель, да улетел!

– Что же такое! не век одному вековать. Может, и в другой раз бог судьбу пошлет!

– Коли пошлет бог… отчего ж! Я от судьбы не прочь!

– От сумы да от тюрьмы не отказывайся, говорит пословица; так же точно и от судьбы! – шутит дядя.

Все смеются.

– Имения, я вам скажу, очень дело выгодное! – продолжает соблазнять матушка, – пятнадцать – двадцать процентов шутя капитал принесет. А денежки все равно как в ломбарте лежат.

Беседа начинает затрогивать чувствительную струну матушки, и она заискивающими глазами смотрит на жениха. Но в эту минуту, совсем не ко времени, в гостиную появляется сестрица.

Она входит, слегка подпрыгивая, как будто ничего не знает. Как будто и освещение, и благоухание монашек, – все это каждый день так бывает.

Понятно, что из груди ее вылетает крик изумления при виде нового лица.