Ночное солнце - Полина Федоровна Елизарова

выслушав отчет о потраченном, выдал Самоваровой необходимую сумму.

Да уж… Его голова, так же как и ее, явно была занята чем-то другим: до недавнего времени доктор детально вникал во все расходы.

Оказавшись на оживленном, соседствовавшем с ее переулком проспекте, запыхавшаяся от быстрого шага Самоварова остановилась, чтобы перевести дух, и тут же поймала себя на мысли, что спешить-то ей некуда. Малярша — не Никитин, о конкретном времени они не договаривались. На шее у нее болтался клетчатый, весь в катушках, вымокший от пота и моросящего дождя шарф. Она стянула шарф и принялась удивленно его разглядывать. Чей он, Валерин? Вроде нет… Анька такие шарфы не носила. Тогда чей, Олега? Она с ужасом поняла, что не может вспомнить, откуда взяла его, впопыхах мечась по квартире.

Неспешно продолжив путь по серому плаксивому городу, Варвара Сергеевна размышляла о том, что в жизнь ее ворвался злой рок, который исказил даже Олежкин порыв. Непрофессионал-приятель, нанятый им следить за подъездом, как назло, сфотографировал уборщицу только со спины, и, не усмотрев ничего подозрительного, на что-то отвлекся, не дождался, пока она выйдет.

Вот уже почти месяц она жила как в бреду: поджог, мешки, собака, послание жене полковника… И всем этим бредом кто-то виртуозно дирижировал!

Что бы ни было на совести Валеры, конверт с его фото, как теперь она четко понимала, неплохо встраивался в схему: Валериным психопаткам было бы слишком сложно выяснить адрес его нынешнего проживания, да еще и найти «левую» уборщицу, чтобы та сорвала камеру и подкинула конверт под дверь.

Хотя — что она знает о психопатках?

Спешившие навстречу люди вполне могли принять ее саму, с ее беспокойным, отсутствующим взглядом, бредущую под дождем в летних кроссовках дочери и размотанным шарфом на шее за одну из них.

Варвара Сергеевна остановилась и обернулась.

За ней однозначно кто-то следил!

Этот «кто-то» знал о каждом ее шаге, знал ее болевые точки, владел информацией о близких и был насквозь пропитан выдержанной ненавистью.

Враг знал ее давно.

Ярость — эмоция, рожденная слепым, моментальным гневом, — заставила бы врага поступить жестче и проще, например: сбить машиной, или дождаться в пустом подъезде и воткнуть в сердце шальной нож, или… вариантов (уж ей-то, следаку, не знать!) лишить ее жизни было много.

Но врагу было нужно иное — кирпич за кирпичиком разрушить ее стабильную, с таким трудом выстроенную жизнь.

Какой-то подросток в бейсболке и наушниках, разогнавшись по мокрому асфальту на самокате, проезжая, больно задел ее рукой.

Захотелось догнать и надрать ему зад, но парень был уже далеко.

Бредя по хмурому городу, Самоварова не заметила, как оказалась у подъезда доктора.

Рука полезла в карман плаща. Словно жившая отдельной жизнью, в которой что-то еще могло радовать, рука благодарно нащупала портсигар.

Привычки, особенно дурные, — мощнейшая штука.

Варвара Сергеевна присела на лавочку. В таком состоянии выяснять денежные, да и вообще любые вопросы с молдаванами она не могла, ей и говорить-то было сложно.

Закурив, она уставилась на окна пятого этажа.

Жизнь состоит из двух простых вещей — эмоций и привычек.

Эмоция часто неподконтрольна разуму. Зародившись, она меняет состав крови и, разрывая кожу, толкает на поступок, который меняет вектор движения, а то и судьбу.

Но все же эмоцию можно сделать привычкой.

В одном из окон пятого этажа, презрительно глядевших на Самоварову задернутыми шторами, жил призрак Марины Николаевны.

Маринино подсознание возвело давно разложившийся труп пережитой эмоции на пьедестал, чтобы прикрыть ею страх.

Не призрак прошлого мучил Марину, она, когда-то пережившая предательство, панически боялась впустить в свою жизнь эмоции.

Подобное было знакомо и Самоваровой…

Заслонившись, как щитом, пережитым чувством к полковнику, она много лет упускала возможность других отношений.

Анька — работа, работа и Анька… Пока не постарела, пока не сломалась…

И, не выдержав гнета обстоятельств, не оказалась на самом краю.

«Шизофрения, — пояснял психиатр из ведомственной клиники, — вполне поддается лечению. Главное — соблюдать все назначения и не пропускать прием корректирующих таблеток».

Таблетки она в больнице научилась прятать во рту, а затем выбрасывать.

А выписавшись, обманывала и Аньку, взявшую на себя роль строгой медсестры.

И вдруг в мае, в том волшебном месяце, когда даже немощные старики, вспоминая о пережитых некогда страстях, готовы пуститься в пляс, случился Валера!

Психиатр, подробно растолковавший, что ее интуитивное сопротивление лечению было верным и что истинный ее диагноз — обычная в нынешнее время депрессия, связанная с многолетним профессиональным выгоранием.

Как только Самоварова вспомнила про доктора, глаза ее увлажнились, а тело сделалось беспомощным…

«Неужели мужчина может быть так нежен с той, к которой охладел?» В ее голове, как в диком танце, мешался образ брюнетки из кафе и ласковые пальцы Валеры, с неделю назад умело воскрешавшие ее напряженное и, увы, давно уже немолодое, хоть все еще стройное тело.

Заставив себя встать, Варвара Сергеевна раздавила о край урны окурок и направилась в сторону подъезда.

Прежде чем зайти в квартиру доктора, Самоварова зачем-то поднялась на пятый этаж.

Все верно — слева была дверь со старенькой, коричневой обшивкой.

Мало ли в любом подъезде таких вот одинаковых потертых дверей, за которыми пылятся, как старые и никому не нужные книги, чьи-то воспоминания!

Чувства уходят, эмоции перегорают, растворяются в прошлом друзья и близкие, обрываются чьи-то жизни…

Продаются и покупаются квартиры, меняются времена года и мода, вырастают и начинают стареть собственные дети…

В этом цикличном хаосе есть лишь одна константа — воспоминания.

Они не меняются, они — навсегда.

Внезапно Самоварову пронзила догадка о том, что Марина ей бессовестно лгала.

Ларка права…

Сложно себе представить, чтобы аналитик, хладнокровно отвечавшая на вопросы дознавателя сразу после пожара, распустила себя до мазохистских терзаний подле чужой дерматиновой двери.

И эта ее откровенная ложь о резко вспыхнувших чувствах к нелюбимому мужу…

Прикрыв глаза, Самоварова попыталась до мельчайших деталей восстановить не ту Марину, которая, поблескивая белыми зубами, выказывала свое превосходство над Томкой Гестапо, а ту, какой она была, когда днями позже, разоткровенничавшись сначала на лавочке, а позже — в кафе. У нее были темные, глубокие глаза и взгляд уставшего человека, на долю которого выпало много душевных терзаний.

Что-то не складывалось.

Подавленных эмоций Марине было не занимать.

Но не тех, которые она озвучивала.

* * *

Не успела Варвара Сергеевна пройти в квартиру, как молдаванка принялась причитать:

— Все стены тута кривые, как плитку сняли и уровень поднесли, так поняли, что без выравнивания не обойдешься! Да и гидроизоляцию по-хорошему надо делать, ну, если, конечно, не хотите при малейшей протечке попадалова еще на один ремонт.

— Какой еще один ремонт? И при чем